Цыганские сказания (СИ)

— Совсем ты блаженная, девчонка. Эти-то тебе зачем? — старьёвщик потирает голову, словно пытаясь разогнать мысли: каждую на своё место, чтоб не путаться. Но всё же объясняет дорогу и даже, вздохнув, даёт жетон на трамвай. Местные жетоны тоже оказываются странно старинными, как в прошлое провалилась: тяжёлые, медные, с гербом Варшавы. В Будапеште их давно делают из разноцветного прозрачного пластика. Было бы здорово из польского сделать брошку или фибулу; если удастся, принесу несколько тёте Дине. Только бы до Никты добраться; я же шлю ей деньги на содержание сестры дважды покойного Марчина Твардовского, так что могу просто взять немного назад. С отдачей, конечно.

Трамвай ещё древнее, чем жетоны. Кажется, двадцатых или тридцатых годов производства, но с новыми, целенькими кожаными сиденьями. Поручни деревянные, сначала покрытые лаком, потом облезшие от пота множества человеческих ладоней, потом отполированные тысячами рук снова до лакового глянца; видимо, имитация «родных», изначальных. К сожалению, турникет стилизовать не догадались, он пластиковый и ярко жёлтый, торчит, как фикса во рту. Я отворачиваюсь от него к окну. Такому замызганному снаружи, что всё равно ничего не видно — одни только призраки домов. Салон пустой, и оттого вдруг кажется мне как-то особенно уютным. Было бы здорово прокатиться в таком с Шаньи, будто в одной из книг моего детства погостевать — но кто пустит маленького принца в какой-то там трамвай, да ещё и с немытыми окнами? Может быть, попросить Ловаша построить во дворце городок с рельсами, маленьким трамвайчиком и домиками в человеческий рост? Что-то вроде игрушечной железной дороги, только более императорского размера. И никаких турникетов, только пожилой усатый кондуктор с бляхой. Медной, начищенной до сияния. Я таких видела в Кёнигсберге, когда мы ездили зачем-то в центр. Кажется, пообедать в некоем особенном кафе.

— Барышня, конечная! Конечная! — гремит у меня над ухом недовольный мужской голос. Я аж подпрыгиваю, не сразу сообразив, что доносится он из динамика и принадлежит всего-то навсего водителю трамвая. Собраться мне недолго, только наволочку захватить. Так и выхожу. До еврейского Старого Города ещё километра два пешком, но по волчьим меркам это пустяки, даже если на каблуках. Дома пока идут современные, по семнадцать этажей. Главное, не заплутать в них: не хочу дорогу спрашивать. Тем более, что стемнело ощутимо, а фонари горят через один. Не стоит привлекать внимания.

Подмораживает. Под юбкой у меня только гольфы, и ноги, бёдра хватает холодком. Обязательно надо купить тёплые колготы... и кроссовки какие-нибудь. Нельзя, нельзя морозиться.

Над дорогой до Олиты были звёзды. А здесь не видно ни одной — небо красноватое, грязное от света, палящего снизу. Редкие прохожие появляются в конусах фонарного света и исчезают из них. Улица упирается в проходной двор; в арке и за ней темно, и мне чудится какое-то шевеление. Если бы я до того шла по полной темноте, вглядеться не составило бы труда... Ну, не стоять же мне вечно. Судя по всему, там только один человек. В крайнем случае мешком огрею и бежать: «волка» ноги в живых держат. Вдох. Выдох. Вдох. Я вступаю под арку, как в чернила ныряю и чуть не давлюсь собственным сердцем: на меня смотрит монах в грубой рясе с капюшоном и деревянных сандалиях на босу ногу. Ничего особенного, в Польской Республике монахов — как цыган в Новом Саде. Но именно у этого на лице — бархатная чёрная повязка с прорезями для глаз. И он вампир.

Не потеть, Лиляна. Пусть он даже на миг не задумается, что перед ним — «волчица».

Или поздно уже?

Упырь смотрит на меня изучающе, тонкие губы сжаты в ниточку — будто чем-то недоволен.

А вдруг я не должна была его сейчас видеть? Что, если он под чарами?!

Вот это прокол.

Скажи что угодно, Лиляна! Ты цыганка или нет? Отвлеки его, быстро!

— Святой отец, подскажите, я дойду этой дорогой до еврейского квартала? — блею я, пытаясь принять вид наиблагочестивейшей из католических школьниц. Монах медленно кивает, не сводя с меня взгляда — ух, будто дырку во лбу сверлит. Поворачиваться к нему спиной неохота, и я продолжаю топтаться на месте, пока не нахожу ещё одну подходящую фразу:

— Благословения позволите ли...

Упырь так же медленно крестит воздух передо мной двумя пальцами и протягивает мне руку. Я по-крестьянски припадаю губами к холодной коже, опускаясь в кривоватом книксене, и только затем решаюсь выйти из-под арки. Бочком, почти пятясь. Мы не сводим друг с друга взглядов. Наконец, меня осеняет; я размашисто крещусь, выкрикиваю «Спаси-сохрани, Господи!» и даю дёру. Люди обычно легко хватаются за первое же внятное объяснение происходящему. Вампиры, надеюсь, тоже, и жрец увидел простушку, перепуганную встречей с призраком.

Ёж ежович, я и думать-то о них забыла; будто с побоищем в подвале закончилась какая-то книжка, и я села новую читать. Но приключение, видимо, не всегда заканчивается Большой Дракой.