Туатара всех переживёт

Вот тогда промелькнула она – нет, не огонёк, а наоборот, темень какая-то. Впервые я увидела эти пиявки тьмы. И так явно, так отчётливо. Обычно от света бывает пламень. А тут от черноты.

Хорошо. Пусть. Говори, что угодно. О любви, о ненависти. О корысти, бескорыстии. О рыбах-прилипалах. О жизни-смерти. Ищи себя в моих книгах. Хочешь, вообще о тебе напишу три тома? Четыре? Хочешь, поэму, хочешь песнь?

Добрую такую. Но это будет ложью. Потому что во вражде не добра.

Хочешь, злую напишу – это будет правдой. Но я не хочу зла. Вообще, не хочу. Ты же сама мне говорила: «Этасвета добрая!» А помнишь аннотацию твою к моей книге? Там же одни комплименты! Восторги! Ахи-охи! Восклицания.

Тогда, где правда?

Когда ты меня ногами топчешь или когда плюёшь в меня, или когда в спину нож пихаешь и приговариваешь, терпи, казак!

Когда ко кресту приколачиваешь? Или когда с креста снимаешь? И по щекам бьёшь?

Вот пишешь: «Этасвета рыба-прилипала!» Теперь я рыба-отлипала. Вообще, искать в мутной луже лжи правду – трудно. Но я пыталась. Хотела доказать посредством своих статей. А что мне ещё оставалось? Ты сама сыпала на меня груду разных невнятных опусов: «лживая бездарность, человек-перевёртыш, гнусная двуличность, человек в футляре, официантка в грязном фартуке».

Всё, я рыба-отлипала навсегда! Более ни сном, ни духом. Какой смысл искать друга в закадычном недруге? Я решила: буду резать по живому. Всё, тебя более нет Милены Ерёминой- Клюкович-Бла-бла. Так сказать – нет человека, нет проблемы.

И вот ещё что я подумала: ни твой муж, ни Шарович, ни Мицкевич, ни Фуфович – они не читали ничего из моих творений, эссе, поэм, книг. Они со мной знакомы лишь с твоих слов. Они не вникали! Человек, вообще, ленив…

Поэтому эти высказывания: Этасвета бездарь, сука, сволочь, волчица – повисли в воздухе.

Но те люди, кто бывал на моих концертах, те ко мне относятся иначе. Они верят, любят.

Не помню: это быль или сон. Скорее всего, быль, потому что я вижу явно. Или, скорее всего, это сон, потому что небо ватное:

Ты на другом берегу. Ты зовёшь меня. Мне надо перейти это поле, мне надо перейти эту жизнь, а поле – заминировано. Но мне надо, потому что ты зовёшь: «Этасвета-а…»

Как ты там оказалась, Миленушка моя? Девочка? А? Не слышу!

Наверно, как всегда: поехала с концертом, как Вера Полозкова ездит. Лишь бы зал был и оплата. А, может, не как Вера, может, сама по себе. И не за деньги, а за общее благо, могло так быть? Могло! Не знаю…

Но ты там. И позади война. В тебе война. Во мне война. И я делаю шаг. Идти надо острожно, смотреть под ноги. Я знаю: через каждые двадцать метров растяжка. Двадцать метров – это почти двадцать семь шагов. А затем остановка. Медленный вдох.

Я оглядываюсь вокруг, перешагиваю через растяжку. Выдыхаю.

– Не ходи. Не ходи,– просят меня друзья. Просит Иа. Просит Саныч. Просит Гиви, он же Гога, Иван, Варган. Он же Таня, Вера, Оля, Галя.

Но в ответ слышу:

– Сейчас Этасвета стала намного лучше писать. Она научилась. Окрылилась. Она изменилась. Догадалась

Что значит, научилась? Окрылилась.

Так не бывает – у бескрылых крылья не растут. Или ты птица. Или не птица.

И ещё:

«Этусвету поймали за руку». Так я сама ринулась в твои сети, сама заглотнула твои крючки. Сама! Меня никто не просил. Могла бы вообще молчать, как рыба. Точнее, как рыба-отлипала. Могла бы сделать вид, что ничего не поняла, что речь не обо мне. Мало ли их Этихсвет? И меня никто не заставлял брать на себя никакую вину: ни свою, ни чужую, ни третью, ни четвертую. Ты же мне сама сказала: «Я буду писать рецензию на твою книгу «Антипушка» Я бы могла кивнуть, улыбнуться, затаиться, развести руками, подпрыгнуть от радости, зайтись в плаче, хохоте. Да что угодно, лишь бы не связываться с такими вещами: как идти по минному полю и собирать нектар. Ибо лишь на нём, том поле, растут эти дивные душистые стебли птичьего варенья.

Поэтому слушай: ты вот-вот скатишься вниз под откос, ты держишься слабыми руками за ветки, ты зовёшь меня.

И я иду. Иду и всё тут. Могла не заметить твоих сигналов. Могла сделать вид, что мне почудилось! ПОКАЗАЛОСЬ! Померещилось! Но я иду шаг за шагом. Иду, хотя твои крючки раздирают мне горло. Твои приманки кажутся мне гадкими. А твои капканы – ручными зверюшками. А уж этот волк! Это же обезьяна. Пародия. А перевертыши – жуки золотокрылые.

Итак, наживка мной проглочена. Крючок торчит наружу. И что теперь? Сделать вид, что не больно? Не обидно? Дурочка моя! Вчитайся. Вникни. Проникни. И поймёшь: чисто! Ясно! Красно!

Поэтому ешь моё птичье варенье! Сладкое!

Я ложусь на живот. Хватаю тебя за руки, пытаясь вволочь обратно на гору.

И вот что я вижу: Мы вместе! Мы сестры! Мы – птицы.

Снова, крича от радости, давясь смехом, хохоча и плача, мы бежим вниз с горы, Вместе. Мы опять вместе. И мы были вместе, лишь какое-то наваждение охватило нас. Помутнение!

Я кричу:

– Родная моя! Девочка! Солнечный заяц!

И руки в крови. И капли алые сливаются. Теперь уже точно мы не расстанемся!

А была ли, вообще, ссора? Была ли она?

Нет!

Была лишь дружба. Детская. Вся дружба детская!