Тубплиер

Эти озера, до которых было часов семь пешего хода и которые он решил определить тупиком своей жизни, представлялись Владу Гордину красивым краем обжитой земли – даже и не озера, а пограничная река Лета в зеленых берегах. По эту сторону, в райских зарослях, водились звери, и росли цветы, и пчелы гудели над цветами, но и человеческое присутствие угадывалось: кое-где, у черных кострищ, валялись порожние бутылки и скукоженные презервативы. А та сторона была пустынна, горизонт лежал близ берега, и пели шакалы. Неподвижная темная вода разделяла берега, вода без лодок и рыб.

Влада Гордина тянуло к этой маслянистой воде, в которую надо будет войти, когда придет срок. Сидеть в траве, на берегу, обняв согнутые в коленях ноги, а потом, когда день сольется с ночью и тьма станет неотделима от света, – войти. Когда время замедлит свой ход, остановится и исчезнет.

В эти свои видения в зеленовато-коричневых тонах Влад не допускал никого. Разглядывая странные картины, мастерски написанные, он испытывал мрачное удовлетворение: лишь ему одному дано видеть чудо будущего, перенесенное на холст, и никто иной не сумеет и не посмеет войти в тайный стальной бункер, куда он запер свои сокровища. Его будущее принадлежит ему одному. Истончаясь к концу дней и заострившись до остроты иглы, оно беззвучно проколет пелену между этим светом и тем… Прежде, до посещения московского противотуберкулезного диспансера, Влад Гордин был нечувствителен к подобным высоким материям, жизнь занимала все двадцать четыре часа в сутки без остатка, и на рассуждения о смерти – чьей-нибудь, попадавшей изредка в поле зрения, или, того пуще, своей – не оставалось времени. Смерть казалась Владу явлением сущим, но не имеющим к нему прямого отношения. Теперь все изменилось. Чем ближе прорисовывалась последняя остановка на Джуйских озерах, тем неотвязней преследовало его и не отпускало захватывающее ощущение смерти.

А об открытии, сделанном тем вечером в доме Галины Викторовны, он рассказал своим уже наутро: обстоятельства болезни, загнавшей сюда, в «Самшитовую рощу», три сотни отмеченных туберкулезом людей, не принято было держать в секрете – как за оградой санатория, на воле. Каждый больной ощущал себя здесь частью целого, частицей сгустка неимоверной слепой беды, не признающей ни порядка, ни правил. Общая страшная судьба, от которой никому не дано было уклониться в стае, помогала удержаться и жить.

Валя Чижова жалела Влада как умела. Она жалела бы его еще жарче, если б все без исключения проявления этой самой болезни не были ей привычны, как воздух. И здесь, в Роще, и на работе, в московской туберкулезной больнице, болезнь Коха окружала ее, не оставляя просвета. Узнай вдруг Влад Гордин, что не хирургический нож его ждет, а свалившийся как снег на голову шприц с инсулином, жалость Вали была бы еще глубже: туберкулез – привычная беда, своя, а диабет – чужая и новая.

А Владу было тяжко, муторно; он, сильный, словно бы ног не мог вытащить из вязкой трясины. Валя так хотела как-нибудь помочь ему, что-нибудь милое подарить по щедрости души, но не знала что. Она много чего не знала, и раньше это не мешало ей жить. Теперь, глядя на Влада Гордина, она испытывала горькое беспокойство. Наконец придумала: уговорила свою соседку по палате, трудную на подъем женщину с двумя кавернами в правом легком, перебраться на одну ночь в чулан под лестницей, на случайную койку. Убеждала, приводила неоспоримые бабьи доводы – и уговорила. И, сияя своими синими шариками, доложила Владу: у них есть целая ночь, не надо валяться в кустах, как каким-то бродягам бездомным, и на тумбочке можно накрыть стол – поставить бутылочку, печенье из ларька, чай из термоса. Все у них будет по-настоящему, хоть на одну ночь. Главное, чтоб дежурная сестра не приперлась, а то выпишут в два счета. Но мы дверь-то припрем как-нибудь, и, пока сестра будет стучать и дергать, можно спокойно уйти через окно: тут же невысоко.

Влада Гордина обогрела Валина забота, и аварийный отход через окно показался ему разумным решением. Он даже не сразу сообразил, что выписка, так или иначе, им всем грозит – днем раньше или днем позже, а ему, Владу, никакая дежурная сестра и подавно не страшна – как будто ее появление среди ночи может что-то изменить в его судьбе.

– Я – к тебе, – предложил он сияющей Вале Чижовой, – а твою соседку можно отправить к кубинцу.

– В чулан лучше, – сказала Валя. – Тем более она к негру не пойдет: он же иностранец.

Через полчасика после отбоя Влад, с туфлями в одной руке и бутылкой коньяка в другой, беззвучно крался к Валиной палате. Мужская забота вела Влада Гордина по коридору. Джуйские озера сместились за горизонт, их нельзя было различить, сколько ни вглядывайся.