Туча

Ей хотелось отойти от них, но, сдавленная со всех сторон людьми, она и спиной повернуться к ним не сумела, так и стояла под судным взором юнца, такая жалкая, такая простенькая в стареньком, сплошь истертом вельветовом сарафанчике (все остальное ей было уже мало, а деньги, что удавалось добавить к стипендии, они отдавали за квартиру).

Она старалась уйти в свои мысли, но взгляд, против воли, вновь и вновь тянулся к профилю офицера.

Неужели он не видит, что я беременна? - думала она. - Ну, как можно не видеть, все видят, все спрашивают: "Наверное, скоро уже". Такой живот, просто ужас, я уже сама и встать не могу - они спали на полу, стелили пальто мужа (оно было побольше), сверху простынку, первую совместно купленную семейную вещь, и укрывались ее шубкой, коротенькой по моде тех лет.

Я никогда не сажусь в автобусе, - мысленно убеждала она профиль. - Ну, если только в нем совсем мало народу и много свободных мест. Но я всегда встаю, если заходит пожилой человек или женщина с ребенком, или беременная женщина. Но ведь сегодня я - беременная женщина. И мне страшно за мальчика, его бьют, давят. И у меня очень болят ноги. Когда болят почки, всегда болят ноги, это так элементарно.

...Легким движением она смахнула новые слезы и постаралась рассмеяться: "Господи! Сколько лет прошло, нашла о чем помнить. Наверное, он понял, что беременна, когда встала, вот и смотрел, не отрываясь, в окно".

Она закрыла балконную дверь, расправила тюль: не успеет спасть жара, тут комары.

Она плакала крайне редко, горе ее замораживало, но иногда - рыдала. Как в тот вечер, когда, на отлично сдав экзамен, вернулась из института домой, полная радостного волнения.

Они снимали комнату в точно такой квартире, в какой она жила теперь, но ее небольшая, заставленная мебелью, комната, там, пустая - лишь старый круглый стол посредине и один рассохшийся стул с инвентарным номером, да вдоль стен стопки их книг до потолка - выглядела огромной. И окно без занавесок казалось таким большим, и таким широким был подоконник...

Пьяненькая хозяйка вышла на ее шаги. За хозяйкой в дверном проеме появился мужичок, лысенький, в черном неопрятном костюме. Хозяйка приглашала выпить. Стараясь держаться прямо, говорить связно, повторяла, что просто все надо делать по-умному, вот ее муж никому не поверит, что пока он в море... И напрасно она так смотрит на нее, напрасно осуждает, просто она еще молода и с мужем живет недавно... И мужичок все кивал головой.

А она стояла в коридоре у холодной стенки и думала отрешенно, что муж моряк, а в квартире нищета, и хозяйка сдает комнату и ворует у них тушенку.

Потом она сидела на пальто мужа, и ноги болели, и мальчик метался, и она вздрагивала от настырного стука в дверь, от капризного пьяного голоса, что все звал выпить, и уже не было в ней радости, уже не была она гордой, умной, а была маленькой, беззащитной, и все норовили ее обидеть, вот и офицер в автобусе...; и когда муж утром вернулся из больницы с дежурства, она шагнула к нему, упала лицом на грудь и разрыдалась.

Рыдала она и в тоскливый дождливый день, когда пришло то странное письмо ни о чем, и она поняла, что сын в Афганистане. На войне.

Война шла в чужой стране, но почему-то это была их война. Война странная: ее как бы и не было вовсе, ни сводок с фронта, ни правительственных сообщений, лишь шепот. Шепотом говорили, чьи дети сейчас там, шепотом называли тех, кому пришли похоронки, шепотом сообщали, куда вызывали родителей, предупреждали, что нельзя говорить, где погиб сын.

И реплика процедурной сестры: "У меня есть знакомый военком. Он говорит, то не родители, что отпустили детей в Афган. Им деньги дороже жизни сына". И ярко красные губы дрогнули в усмешке. И пошла по коридору. А они остались стоять, она и муж, раздавленные. И не в том дело, что денег у них больших никогда не было, дело в том, что мыслей подобных у них не было никогда. Что все продается, и все покупается. А честь, совесть, долг, патриотизм - это лишь слова из лексикона - кого?

И ночью у мужа приступ инсульта. И она не смогла отвести беду, и скорая не успела.

И этой зимой мир вновь посерел: наши танки в Литве, кровь, смерть, проклятия. Растерянные и злые лица русских ребят в тяжелой солдатской робе. И дикое телешоу этого вечного мальчика. И музыкальный визг по всем программам. И Горбачев клянется у микрофона, что о том, что происходит в стране, он узнает из программ телевидения.

И сегодня она проснулась чуть свет, и первая мысль: снова в мире война, и сейчас, в эту минуту кто-то в небе нажимает на гашетку, и сердечко ребенка разрывается от страха и обиды на миг раньше, чем тельце его разрывает бомба.

Она включила приемник - и вновь по всем программам гремит музыка. - Мама, - тихо сказал сын, - мама, опомнись. Я уже дома. - Даже он не понял ее.

Она была одна. Вокруг - куда ни оглянись - серая стена. Мир принадлежит им, наглым, холодным.

Она отчетливо услышала запах гари и бензина. Увидела спинку сиденья, драный дерматин, клочья серой ваты. Ржавый компостер. И холодный профиль на фоне грязного стекла.