Тучи идут на ветер

«Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого» (Лацис).

«Не отвлекаться слишком подробным выяснением всех деталей обстоятельств преступления. Если существенные черты выяснены — закончить следствие, ибо дело имеет высокообще-ственное значение. Со временем это теряется» (Розенберг).

Смысл этих слов одинаков. Между тем писались они в разное время и по разному поводу. Первые открыто высказал в печати осенью 1918 года зампред ВЧК Лацис. На что Владимир Ильич тотчас дал отповедь: «…Вовсе не обязательно договариваться до таких нелепостей, которую написал в своем казанском журнале «Красный Террор» товарищ Лацис, один из лучших, испытанных коммунистов, который хотел сказать, что красный террор есть насильственное подавление эксплуататоров, пытающихся восстановить их господство, а вместо того написал на стр. 2 в № 1 своего журнала: «не ищите (!!?) в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом»…» (Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 37. С. 410).

Второй документ — телеграмма Розенберга, переданная в Ростов Смилге по делу Думенко… Весной 1920 года, когда был разбит Деникин, и с учетом того, что постановление ВЦИК и СНК от 17 января отменило применение расстрела по приговорам чрезвычайных комиссий и революционных трибуналов, была ли нужда в такой «директиве»?

Потрясенный, подавленный, Думенко в последнем слове все же выразил надежду: «Пролетариат вернет мне честное имя, а армии — солдата».

Страстная надежда его сбылась. Партия и народ вернули ему честное имя, а Советской Армии — солдата. Сбылись и давние чаяния наших отцов и дедов, тех, кто сломя голову кидался за Думенко в лихую сечу…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КАЗАЧИЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Дорога уводила сквозь майские зеленя в глубокую балку; за нею, пропадая в садах, вольно разметался по лощине хутор. На полуденном солнце масляно лоснились крыши казачьих куреней; в небе, отрезанная от кромки садов струящейся белесью, свечкой желтела колоколенка. У самой балки, на отводе — ветряк; замедленно проворачивались махи. Сине млели манычские плавни; на изгибе речки, в голызине, остро блестела вода.

Заслонившись тяжелой рукой, Макей обождал. Устало погружая босые ноги в. топкую, пышущую жаром пыль, подходила жена. Камнем оттянул ей руки годовалый помощник, первенец; Борисом нарекли.

— Ох, лышенько, нет моей моченьки. Иссохлись все…

Макей, бросив на обочину узел, отцепил от пояса мятый чайник из красной меди.

— Охолонься трошки.

Раскурил трубку, присел на корточки. Обдуваемая ветерком, жена казалась еще выше ростом; выпирали обугленные на солнце скулы, глаза глубоко ввалились. Пригубила из чайника. Заворочался в платке малый. Всунула горластому в рот набрякший пунцовый сосок.

— Не, матушка, скики ни ходи, а приставать десь надо. Белый свет велик. Вот видно хутор, давай напросимось до казаков.

В ответ она нагнула простоволосую голову: куда, мол, иголка, туда и нитка.

До захода солнца просидели на плацу, подле железной церковной ограды. Угрюмого вида казак, по-улич-ному Ампус, а по хуторским бумагам — Никодим Попов, сжалившись над дитем, впустил в плетняной сарай; дозволил взять из прошлогоднего прикладка буг-рового душистого сена майского укоса — под бока, мягче спать.

Управившись, Никодим навестил ночевщиков. Поставил на опрокинутый ящик корчажку парного молока, выложил пшеничную хлебину, а сам примостился на высоком порожке. Выкурив цигарку, разузнал: она ближняя уроженка, с Салу, из слободы Большая Мартыновка; там, у престарелых отца с матерью, своя хата. Он тоже из местных хохлов. Мыкал нужду по Дону и по России. В руках, по словам, задержалось не одно ремесло: и бондарь, и плотник, и по шорному, жестяному делу. Всего довелось перепробовать. Нужда подперла иметь свой угол и кусок для семьи.

— Стал быть, места шукаешь на земле, — заключил Никодим.

Погасив окурок о стоптанный задник сыромятного чирика, встал; не пожелав спокойной ночи, непонятно, со скрытым смыслом сказал:

— Землицы по всей Расеи ого! А спробуй взять ее…

Наутро Никодим собственными глазами убедился: чужак слов на ветер не кидает. Пересыпал кадушку, валявшуюся возле погребки, — заменил обручи, изъеденные ржой; вставил дно прохудившейся меры; расплескав толстый гвоздь, выточил из него ключ к гиревому замку. Видя такое дело, Никодим притащил из кладовки две половинки хомута. Щуря бурые, под цвет бородки, глаза, наблюдал, как крупные руки пришлого ловко орудовали швайкой.

Вчерашняя неприязнь уступила место доброму удивлению. Располагало поджарое высокое тело хохла с седеющей на висках головой, ладно поставленной на крепкие плечи. Белокожий без морщин лоб и крупный ноздрястый нос выделялись: лицо от ушей буйно заросло кудрявым волосом, скрывавшим зубатый, как у цыгана, рот. Нё утерпел — полюбопытствовал:

—. Случаем, не из старообрядцев выходишь?

— Не, православный.