Туда, где седой монгол

Тогда Керме подобрала полы халата и сделала два шага, насколько хватило длины их рук — её и мужа, который предусмотрительно сжимал её запястье. Дно усеяно мелкими камушками, а кое-где поросло смешной морской травой.

Рука потянула её обратно.

— Замёрзнешь и простудишься.

Но Керме не отвечала. Она заворожено трогала ногой уходящее в никуда дно.

Впоследствии она провела здесь немало часов, до бесчувственности пальцев играясь с водой, слушая мерное жужжание насекомых или представляя, как резвятся, гоняясь друг за другом, у самого дна мальки. Маленькие ивы, так и не выросшие до размеров настоящих деревьев, но переросшие обычные степные кусты, щекотали своими гибкими пальцами у неё за ушами.

Насекомые здесь тоже были вполне обычные — небось даже не знают, что живут на облаках, — скрежетали в траве сверчки, такие же пугливые, замолкали, когда Керме пыталась к ним подобраться. Только кузнечики здесь прыгали очень высоко. Сидит на ладошке, и раз! И уже нету. Наверное, многие из них допрыгивали сюда с земли.

«Я теперь замужняя женщина, — рассуждала Керме. — Я надела шапочку жены, и мне уже не пристало ползать по траве за бабочками, как малышке. Пристало следить за шатром, готовить еду и шить мужу одежду».

Однако так сложно было удержаться, когда на улицу её кличет полный жизни мир! Не раз и не два заставал её за этим занятием муж. Подолгу стоял, наблюдая и улыбаясь за её попытками проследить на ощупь, куда же ползёт лента муравьёв, в то время, как в ушных раковинах Керме затихал, отчаявшись пробиться к увлечённому сознанию, грохот небесных копыт.

Она посвятила изучению его повадок много времени. Так, только с меньшим интересом, в детстве она наблюдала за каждой новой овцой в стаде.

От больших шершавых рук пахло кобыльим молоком. Ветер каждый вечер привозил его, свежее и изумительно холодное, в притороченных к седлу бурдюках. Как будто пьёшь снег, только куда вкуснее.

— Люблю молоко! Как хорошо, что оно у тебя тоже есть.

— Как его можно не любить? Это наша пища, — он подумал и поправился: — Наша кровь, только выходящая из другого животного.

— Ты доишь каких-нибудь небесных кобылиц?

Смеётся.

— Нет, всего лишь езжу за ним вниз. Покупаю у проезжающих кочевий.

— Они не пугаются, когда тебя видят?

— Ну как же они меня узнают?

И верно. Наверное, Ветер может принимать любые формы. Лепить своё лицо из облаков, из росы, что оседает по утрам на цветах гиацинтов. Запирает в груди шмелей, чтобы их гудение напоминало людям дыхание.

Керме втихомолку пыталась изучить его лицо, касаясь пальцами и запоминая.

— Это кровь, которую можно пить. Кровь любви, которая возникает у матери при виде детей. Поэтому она белая, а не красная.

— Моя кровь тоже будет молоком, когда у меня будут детки?

Кажется, он смутился.

— Да. Твоя кровь станет самым вкусным молоком.

Керме сказала со странным, но очень приятным чувством в груди:

— Мне придётся протыкать себе руку, и давать им напиться моего молока.

— Где ты такого наслушалась? — в голосе Ветра сквозило искреннее возмущение.

— Я слышала, дети пьют молоко мамы.

— Оно само польётся у тебя… вот отсюда.

Он слегка ослабил тесёмки на халате, и Керме почувствовала его руку возле самого сердца. Казалось, его пальцы погружаются под кожу, ещё немного, и смогут играть на венах, словно на струнном инструменте. «Это Ветер, — сказала она себе, — Он может всё, и ему позволено всё. Он мой жених».

До вен он так и не достал, и дыхание вернулось в норму. Рука убралась от её груди, перебирая пальцами, словно паук.

Какое-то время они просидели в молчании, и, чтобы немного отвлечься, он начал рассказывать:

— Когда кипят битвы и кони даже сталкиваются грудью, кусают друг друга и всадников, когда поёт железо, на копья каждую секунду поднимают какого-то недотёпу, во всём этом супе кровь становится похожа на яд. Она сильнее змеиного яда! Она разъедает даже наконечники стрел, так что воин, которому попали в грудь из лука, если достаточно ненавидит своих противников, вынимает стрелу из груди — уже без наконечника! — и скачет дальше. Если его ранят копьём, кровь струёй ударит в обидчика и убьёт его на месте. Такова сила крови.

Керме спросила:

— Ты был в битвах? Наверное, побывал и в пустынях, когда наши кочевые народы воевали с бедуинами.

Она представляла, как жених её, нагретый пустынным солнцем, путешествует от одного лица к другому, оставляя ожоги и тёмные отметины пальцами с налипшим на них песком.

Он помолчал, перебирая её волосы. Потом сказал с до странности жалобными нотками:

— Мне всего двадцать зим.

— Как это может быть? Двадцать зим назад на земле совсем не было ветров?

— Конечно, были. Ветры были всегда, они плясали лихие пляски с запада на восток и с севера на юг, и обратно, гоняясь за зайцами и лисами. Но двадцать зим назад на землю пришёл новый ветер.

Керме почувствовала, что Шона улыбается.

— Так ты очень молодой ветер? И в какую сторону ты дуешь?

— С севера на запад и с запада на восток. Как и любой ветер. У меня нет цели, куда захочу, туда и поверну.

Шона помолчал.