Туда и обратно

– В Берёзов за вином ехать собирался. Как бы, думаю, он там чего лишнего не сказал… Вот я его и нанял. Так наше дело будет вернее. Теперь когда-то он ещё в город будет: через два дня. Я – то не боюсь. Мне – что? Спросят: возил? А я почём знаю, кого возил? Ты – полиция, я – ямщик. Ты жалованье получаешь? Твое дело смотреть, мое дело возить. Правильно я говорю?

– Правильно!

Сегодня 19 февраля. Завтра открывается Государственная Дума. Амнистия! Первым долгом Государственной Думы будет амнистия. Возможно… Но лучше дожидаться этой амнистии на несколько десятков градусов западнее. «Так наше дело будет вернее», как говорит Никифор.

Миновав Выжпуртымские юрты, мы нашли на дороге мешок, по видимому, с печеным хлебом. В нем было свыше пуда весом. Несмотря на мои энергичные протесты, Никифор уложил мешок в нашу кошеву. Я воспользовался его пьяной дремотой и тихонько выбросил на дорогу находку, которая только отягощала оленей.

Проснувшись, Никифор не нашел ни мешка, ни шеста, который он взял в чуме у старика.

Удивительные создания эти олени – без голода и без усталости. Они ничего не ели целые сутки до нашего выезда, да вот уже скоро сутки, как мы едем без кормежки. По объяснению Никифора, они теперь только разошлись. Бегут ровно, неутомимо, вёрст 8–10 в час. Каждые 10–15 вёрст делается остановка на две-три минуты, чтоб дать оленям оправиться; потом снова едут дальше. Такой перегон называется оленьей побежкой, и так как вёрсты здесь не мерены, то числом побежек измеряют расстояние. Пять побежек означает вёрст 60–70.

Когда мы достигнем Шоминских юрт, где расстанемся со стариком и его важенками, мы оставим позади себя, по крайней мере, десять побежек, это уже приличная дистанция.

Часов в 9 вечера, когда уже было совсем сумеречно, нам впервые за всё время езды попались навстречу несколько нарт. Никифор попробовал разминуться, не останавливаясь. Но не тут-то было: дорога так узка, что стоит немного свернуть в сторону – и олени тонут в снегу по брюхо, нарты остановились. Один из встречных ямщиков подошел к нам, в упор взглянул на Никифора и назвал его по имени: Кого везёшь? Далеко?

– Недалеко… – ответил Никифор, – купца везу обдорского.

Эта встреча взволновала его.

– И угораздил его чёрт встречь попасть. Пять лет его не видал, – узнал чёрт. Это зыряне ляпинские, сто вёрст отсюда, в Берёзов за товаром и за водкой едут. Завтра ночью в городе будут.

– Мне то ничего, – сказал я, – нас уж не догонят. Не вышло бы только чего, когда вы вернётесь…

– А чего выйдет? Я скажу: мое дело возить, я ямщик. Кто он – купец или политик, на лбу тоже у ихнего брата не написано. Ты – полиция, ты гляди! Я – ямщик, я вожу. Правильно?

– Правильно.

Настала ночь, глубокая и тёмная. Луна теперь восходит только под утро. Олени, несмотря на тьму, твёрдо держались дороги. Никто не попадался нам навстречу. Только в час ночи мы вдруг выехали из тьмы в яркое пятно света и остановились. У самого костра, ярко горевшего на краю дороги, сидели две фигуры, большая и маленькая. В котелке кипела вода, и мальчик-остяк строгал на свою рукавицу кусочки кирпичного чаю и бросал в кипяток.

Мы вошли в свет костра, и наша кошева с оленями сразу утонула во мраке. У костра раздались звуки чуждой и непонятной нам речи. Никифор взял у мальчика чашку и, зачерпнув снегу, погрузил её на мгновение в кипящую воду; потом снова зачерпнул ею снегу из-под самого костра и снова опустил в котел. Казалось, он готовит какое-то таинственное питьё над этим костром, затерявшимся в глубине ночи и пустыни. Потом он долго и жадно пил.

Олени наши, очевидно, начали уставать. При каждой остановке они ложатся друг подле друга и глотают снег.

Около двух часов ночи мы приехали в Шоминские юрты. Здесь мы решили дать передышку оленям и покормить их. Юрты это уж не кочевья, а постоянные бревенчатые жилища. Однако, громадная разница по сравнению с теми юртами, в каких мы останавливались по Тобольскому тракту. Там это в сущности крестьянская изба, с двумя половинами, с русской печью, с самоваром, со стульями – только похуже и погрязнее обычной избы сибирского мужика. Здесь – одна комната, с примитивным очагом вместо печи, без мебели, с низкой входной дверью, с льдиной вместо стекла. Тем не менее, я почувствовал себя прекрасно, когда снял гусь, полушубок и кисы, которые старая остячка тут же повесила у очага для просушки. Почти сутки я ничего не ел.

Как хорошо было сидеть на нарах, покрытых оленьей кожей, есть холодную телятину с полуоттаявшим хлебом и ждать чаю. Я выпил рюмку коньяку, в голове чуть шумело, и казалось, будто путешествие уже закончилось… Молодой остяк, с длинными косами, перевитыми красными суконными лентами, поднялся с нар и отправился кормить наших оленей.

– А чем он их кормить будет? – справился я.

– Мохом. Отпустит их на таком месте, где мох есть, они уже его сами из-под снегу добудут. Разроют яму, лягут в неё и наедятся. Много ли оленю нужно?

– А хлеба они не едят?