Тук-тук-тук в ворота рая

…Эти назойливые слова, снова и снова ввинчивающиеся в воздух жалобным наждачно-насморочным голосом, которым и петь-то было невозможно, настигли меня у порога.

– Тук-тук-тук в ворота рая, тук-тук-тук в ворота рая, тук-тук-тук в ворота рая…

Я оглянулась. На экране, в центре огромного помоста, сооруженного прямо на стадионе, стоял, как гвоздь, небрежно вбитый в доски, щуплый узколицый пожилой мужик в черном костюме гробовщика. Глаза его закрывали темные очки; буйные, с проседью, волосы дыбились над желтым изможденным лицом, на шее хитрым способом была укреплена губная гармоника, к которой желтолицый периодически прикладывался, как пьяница прикладывается к бутылке, извлекая из маленькой продолговатой коробочки пронзительные, разрезающие сердце пополам ноты.

Выглядел мужик хуже некуда, пел как придавленный автомобильным колесом енот, а вот поди ж ты – стоял на гигантской сцене, как у себя дома в тапочках, и уводил за собой всю эту огромную толпу, раскачивающуюся в едином ритме.

– Тук-тук-тук в ворота рая…

И мне снова показалось, что вот она, другая жизнь, промелькнула вспышкой в старомодных очках, скатилась – как с горки вниз – по надменно изогнутому носу, подмигнула и затерялась в разноцветном переплетении звуков…

Я дослушала песню в каком-то трансе, всю, до конца – до того момента, когда затихли последние отзвуки и стадион взорвался радостным ревом. Потом вышла, плотно закрыв за собой дверь.

Это был последний раз, когда я видела Артура. Ночью он ушел.

Поутру мы нашли на кухонном столе записку, в которой Артур обещал нам, что «все будет хорошо».

Черт бы побрал это «все будет хорошо», после которого обычно все бывает хуже некуда.

Пока папаша, нахмурясь, рассуждал, что, собственно, Артур имел в виду, да какую трепку он задаст сопляку за подобные штуки, я прислушивалась к взволнованному лепету Диксона, доносившемуся сверху.

Оставив Стервятника с его утренней порцией спиртного, я поднялась наверх. Диксон стоял на балконе и вытянутыми руками странно водил в воздухе.

И тогда я увидела, что его так взволновало.

– Папа! – слабым голосом позвала я, когда смогла выдавить из себя хоть что-то.

Удивительно, но он меня услышал.

– Господи, что же это за чертовщина? – бормотал враз побуревший папаша, таращась на вал тумана, накатывающий на старый потертый Хармонт со стороны Зоны.

Собственно, это был не совсем туман. Это больше было похоже на колючую сахарную вату, в глубь которой засунули тысячи спутанных елочных гирлянд. Стена раскинулась по всему горизонту и надвигалась медленно, но неумолимо, как завтрашний день, перемигиваясь нежными радужными огнями.

– Это Зона, что ж еще? – ответила я, ничуть не сомневаясь в своих словах. – Какой-то ублюдок добрался до Золотого Шара. Гад какой-то, которому все было не так. Небось воображал, что сейчас человечество осчастливит. А вылезло из него вот это. Теперь везде будет Зона… – Подивившись внезапно пришедшей мысли, я добавила: – А ведь твое желание было не самым худшим.

Потом взглянула на Диксона.

Диксон дирижировал.

Диксон сиял.

Диксон был счастлив.

Наверное, в детстве он любил сахарную вату.

– В подвал?.. – раздумчиво проговорил папаша.

– Я не пойду в подвал, папа. Я устала, – ответила я, разглядывая приближающуюся Зону.

– Ну, нет так нет, – неожиданно легко согласился Стервятник. – Чего мы там не видели, в подвале-то. А здесь – благодать, воздух, птички щебечут…

Я покосилась на него. Папашины веки опали, подбородок обвалился, рожа вдруг стала предельно умиротворенной, как у покойника. Он и вправду слушал птичек.

Я не знала, что принесет нам полдень. Скорей всего, Хармонт будет сметен с лица земли – девяносто девять процентов. Может, Зона вернет Диксону здоровье и ясный взгляд, у Стервятника отрастут ноги или русалочий хвост, я же стану бледной долговязой девицей со старой фотографии и начну пописывать стишки – один процент… Одно, пожалуй, было бы для нас хуже всего – если все останется как прежде. Пожалуй, это было бы отвратительнее смерти, и об этих процентах думать не хотелось.

Стервятник быстро и почти беззвучно зачастил что-то. Мне показалось, он чертыхается, но, прислушавшись, поняла – он молится.

Одной рукой я обняла его за плечи, другой поймала жесткую клешню Диксона и сказала:

– Молись, папа.

И добавила, сама не знаю зачем:

– Тук-тук-тук в ворота рая…