Туман

– Делать… делать… делать!.. Ну вот, ты уже почувствовал себя героем драмы или романа! Будем довольны, оставаясь героями… румана ! Делать… делать… делать! Тебе кажется, мы мало делаем, когда разговариваем? У тебя мания действия, то есть мания пантомимы. Считается, будто в драме много действия, когда актеры там могут всячески жестикулировать, расхаживать, изображать дуэли, прыгать и прочее. Пантомима! Пантомима! В других случаях замечают: «Слишком много разговоров!» Как будто говорить не значит делать. Вначале было Слово, и из Слова возникло все. И если бы, например, сейчас какой-нибудь… руманист спрятался за этим шкафом и застенографировал все, что мы говорим, а потом опубликовал, вполне вероятно, что читатели сказали бы: «Там ничего не происходит», — и, однако…

– О, если бы они могли заглянуть в мою душу, Виктор, уверяю тебя, они бы так не сказали!

– Душу? Чью душу? Твою? Мою? У нас нет души, Они смогут это сказать только тогда, когда увидят свою душу, душу тех, кто читает. Душа героя драмы, романа или румана наполнена только тем, что в нее вкладывает.

– Автор.

– Нет. Читатель.

– Но я уверяю тебя, Виктор…

– Не уверяй, а пожирай самого себя, так будет вернее.

– Я пожираю, пожираю. Я начал свой путь, Виктор, как тень, как выдумка; много лет я бродил, как призрак, как туманная марионетка, не веря в свое собственное существование, воображая себя фантастическим персонажем, изобретенным каким-то тайным гением для своего утешения или развлечения судьбы. Но теперь, после всего, что со мной сделали, после этой насмешки, после этой жестокой насмешки, теперь я чувствую себя, осязаю себя и не сомневаюсь в реальности моего существования4

–. Комедия! Комедия! Комедия!

– То есть?

– Ну да! Ведь в комедии играющий короля мнит; себя королем.

– Что же ты мне предлагаешь?

– Развлекайся. И, кроме того, я уже тебе говорил, что если бы какой-то руманист , подслушивая нас, все записал и опубликовал, то читатель его румана в конце концов хоть на один миг да усомнился бы в своей собственной реальности и в свою очередь подумал бы, что и он не более как персонаж румана , подобный нам с тобой.

– Но зачем это ему?

– Чтобы освободиться.

– Да, я слышал, что освободительная сила искусства главным образом в том, что оно заставляет человека забыть о своем существовании. Некоторые погружаются в чтение романов, чтобы отвлечься от самих себя, забыть; свои горести.

– Нет, освободительная сила искусства главным образом в том, что оно заставляет человека усомниться в своем существовании.

– А что такое — существовать?

– Видишь, ты уже начал выздоравливать: уже начал Пожирать себя. Доказательство — твой вопрос. Быть или не быть? — как сказал Гамлет, один из тех, кто придумал Шекспира.

– Ну а мне, Виктор, эти слова «быть или не быть» всегда казались высокопарной пустышкой.

– Чем глубже изречение, тем оно пустее. Самый глубокий колодец — без дна. Что тебе кажется самой великой истиной?

– Ну… слова Декарта: «Мыслю — следовательно, существую».

– Вовсе нет, самое истинное: «А равно А».

– Но в этом ничего нет!

– И потому это самая великая истина, потому что в ней ничего нет. Но считаешь ли ты эту пустую фразу Декарта столь непререкаемой?

– Ну, знаешь ли!

– Ты уверен, что это сказал Декарт?

– Да!

– Но это же неправда. Ведь сам Декарт только выдуманное существо, вымысел истории, стало быть, он не существовал и не мыслил!

– А кто же это сказал?

– Никто, само сказалось.

– Значит, существовала и мыслила сама мысль?

– Конечно! И пойми, это все равно что сказать: существовать — значит мыслить, а кто не мыслит — не существует.

– Я понял!

– Потому не думай, Аугусто, не думай! А если примешься размышлять…

– Что тогда?

– Сожри сам себя!

– То есть покончить самоубийством?

– Ну, это уж тебе решать. Прощай!

И Виктор ушел, оставив смешавшегося Аугусто наедине с его размышлениями.

XXXI

Буря в душе Аугусто улеглась, за нею, словно грозный штиль, пришло решение покончить с собой. Так он решил, ибо в себе видел источник своих несчастий. Но, прежде чем осуществить роковое намерение, он, подобно утопающему, схватился за соломинку: ему вздумалось посоветоваться со мной, автором этого повествования.

Как раз в ту пору Аугусто прочел одно эссе, где я, хотя и мельком, писал о самоубийстве. И впечатление от этого эссе, как и от других моих вещей, было, видимо, таким сильным, что он решил не отправляться к праотцам, пока не познакомится и не поговорит со мной. С этой целью Аугусто приехал в Саламанку, где я живу уже более двадцати лет.

Когда мне доложили о нем, я загадочно улыбнулся и велел проводить гостя в кабинет. Словно призрак, вошел Аугусто, посмотрел на мой портрет, написанный маслом, который висит над книжными полками, и, по моему приглашению, сел напротив меня.