Туман

Он принялся за ветчину и паштет. «Но если я ем, – говорил он себе, – как же я не живу? Ем – следовательно, существую! Нет никакого сомнения. Edo ergo sum. Откуда у меня такой зверский аппетит?» И тогда он вспомнил, что, судя по книгам, приговоренные к смерти накануне казни очень много едят. «Вот этого, – думал он, – я никогда не мог понять. Другое, о чем рассказал Ренан в «Аббатисе Жуарре»,[69] это мне понятно. У парочки, приговоренной к смерти, пробуждается инстинкт продолжения рода. Но есть?… Хотя да, это тело защищает себя. Душа, узнав про предстоящую смерть, чувствует грусть или возбуждение; но тело, если только оно здоровое, ощущает бешеный аппетит. Потому что тело тоже предчувствует близость смерти. Да, мое тело защищает себя. Я жру ненасытно, потом умру!»

– Лидувина, подай мне сыр, и вермишель, и… фрукты.

– Мне кажется, это чересчур, это уж слишком много. Вам будет плохо, сеньорито.

– Разве ты не говорила: кто ест – будет жить?

– Да, но не так, как вы сейчас едите. Вы ведь знаете, сеньорито, пословицу: «Больше людей погибло от ужина, чем вылечил Авиценна[70]».

– Меня ужин убить не может.

– Почему?

– Потому что я не живу, меня нет; ведь я тебе это уже говорил.

Лидувина пошла за своим мужем и сказала ему?

– Доминго, мне кажется, сеньорито сошел с ума. Он говорит странные вещи, все из книг, будто он не существует… Бог знает что!

– Что с вами, сеньорито? – спросил его Доминго, входя в столовую. – Что с вами?

– Ох, Доминго! – отвечал Аугусто замогильным голосом. – Не могу с собой справиться, мне страшно ложиться в постель!

– Ну так не ложитесь.

– Нет, я должен лечь, я не держусь на ногах.

– Я думаю, вам следует после ужина погулять. Вы слишком много съели.

Аугусто попытался встать на ноги.

– Ты видишь, Доминго, ты видишь? Я не могу стоять на ногах.

– Еще бы, вы так набили себе желудок.

– Наоборот, с балластом больше устойчивости. Дело в том, что я не существую. Послушай, сейчас, во время ужина, мне казалось, будто вся еда через мой рот проваливается в бездонную трубу. Кто ест, тот живет – Лидувина права; но кто ест так, как только что поел я, ест с отчаяния, тот не существует. Меня нет…

– Да полно, бросьте вы эти глупости; выпейте кофе, потом – рюмочку, чтобы вся пища хорошенько улеглась, и пойдем гулять. Я вам составлю компанию.

– Нет, нет, я не могу стоять. Ты же видишь?

– И вправду.

– Иди, я обопрусь на тебя. Я хочу, чтобы ты сегодня спал в моей комнате, положим для тебя матрас, ты будешь прислушиваться.

– Лучше будет, сеньорито, мне не спать, а посидеть возле вас в кресле.

– Нет, нет, я хочу, чтоб ты лет и заснул; я хочу чувствовать твой сон, слышать твой храп, так будет лучше.

– Как вам угодно,

– Еще вот что, принеси мне листок бумаги. Я напишу телеграмму, ты пошлешь ее по адресу, как только я умру.

– Да что вы, сеньорито!

– Делай как сказано!

Доминго повиновался. Он принес бумагу, чернила и Аугусто написал:

Саламанка. Унамуно.

Все вышло по-вашему. Я умер.

Аугусто Перес

– Как только я умру, пошлешь это, понял?

– Как вам угодно, – отвечал слуга, чтобы больше не спорить с хозяином.

Они вместе пошли в спальню. Несчастный Аугусто, раздеваясь, так дрожал, что не мог справиться с одеждой.

– Раздень меня! – сказал он Доминго.

– Да что с вами такое, сеньорито? Вы как будто с дьяволом повидались! Побелели и стали холодным, как снег. Может, позвать доктора?

– Нет, нет, бесполезно.

– Мы нагреем вам постель.

– Зачем? Не надо! И раздень меня совсем, донага, пусть я останусь таким, каким меня родила мать, каким я родился… Если я родился!

– Не говорите так, сеньорито!

– Теперь уложи меня, уложи в постель, я уже не в силах двигаться.

Бедный Доминго, сам перепуганный, уложил хозяина.

– А теперь, Доминго, прочти-ка мне на ухо, только медленно, «Отче наш», «Пресвятую богородицу» и «Спаси, господи». Так, так, не спеши, не спеши… – И после того, как он мысленно повторил все молитвы: – Послушай, возьми-ка сейчас мою правую руку, мне кажется, она чужая, как будто я ее потерял… и помоги мне перекреститься. Так, так. Эта рука, должно быть, уже отмерла… Посмотри, пульс еще есть? Теперь оставь меня, оставь, посмотрим, смогу ли я поспать немного; только укрой меня, укрой… хорошенько…

– Да, лучше вам заснуть, – сказал Доминго, подтягивая одеяло. – Поспите, и все пройдет.

– Да, посплю, все пройдет. Ведь я в своей жизни только спал и видел сны. Было ли что-нибудь еще, кроме тумана?

– Ладно, ладно, оставьте эти разговоры. Все это книжные штучки, как говорит моя Лидувина.

– Книжные штучки… книжные штучки… А что не книжное, Доминго? Разве до книг в том или ином виде, до рассказов, слов, мыслей что-нибудь было? Разве останется что-нибудь после исчезновения мысли? Книжные штучки! А кто не книжный? Ты знаешь дона Мигеля де Унамуно, Доминго?

– Да, читал о нем в газетах. Говорят, он довольно странный господин, изрекает истины, но всегда некстати.

– Но ты знаком с ним?

– Я? А зачем мне?