Туман Лондонистана

Мы с Джессикой очень близки и живем вместе уже пятнадцать лет. Однако Пэгги удалось пробраться куда-то очень глубоко, на уровень, на котором меня знает только мама. Вот у меня кровь в жилах стынет при мысли о том, что будет, если Джессика узнает вдруг, чем я на самом деле занимаюсь. Поймет ли она, останется ли со мной или погонит в шею человека, вравшего ей столько лет, построившего на лжи всю ее жизнь? А с Пэгги, мне кажется, мы уже никогда не потеряемся.

– У тебя все в порядке?

Странный вопрос. Да и звонит мне Пэгги не так часто. Нам с ней не надо разговаривать каждый день, чтобы быть рядом. Теперь я испугался – видимо, не совсем еще проснулся.

– Что случилось?

– Ничего, ничего, успокойся, дорогой. Просто мне как-то тревожно стало за тебя.

– А что со мной может случиться? Я в Лондоне, не на льдине на Северном полюсе.

– Я знаю. Я проверяла, что твой рейс долетел.

– Да? Я не думал, что ты волнуешься. Хорошо, теперь и тебе буду звонить по прилете.

– Звони. Я помню, ты как-то сказал, что самая опасная часть пути – это дорога до аэропорта, в самолете уже вряд ли что-то случится. Но мне все равно неспокойно.

– Прости, Пэгги. Я не знал. Буду сообщать.

– Это ты прости, что я лезу со своими страхами. Просто я проснулась, села работать и не могу. Ты у меня перед глазами.

Пэгги, напоминаю, художница. Она живет одна в особняке в Хайяннис-Порт, рядом с имением семейства Кеннеди. Встает к обеду, садится за мольберт, вечером гуляет по берегу океана, потом опять пишет, остаток ночи читает, потом гуляет под первыми лучами солнца. Не будучи солнцепоклонницей, она любит восходы и закаты, старается их не пропускать, благо с волнолома ей видны и те, и другие. Я посмотрел на часы. Да, в Лондоне начало десятого, значит, у нее начало пятого. Пэгги раньше трех дня не просыпается.

– Ну, не знаю, – сказал я. – Я своего аватара никуда не отпускал. Вон он свернулся клубочком под столом и спит себе.

– Значит, померещилось.

Пэгги, разумеется, не знает, что мои командировки – это, как правило, экскурсии в мир, над которым иногда опасно просто занести ногу. Нет, сам факт моего отсутствия воспринимается ею не иначе как потенциальный риск. Как будто когда человек дома, с ним не может произойти ничего плохого. Пэгги волнуется. Моя мама, которая прекрасно знает, чем я занимаюсь и насколько это опасно, тоже переживает за меня. Но ее страхи размыты, она понятия не имеет, в какой я стране нахожусь в данный момент и чем рискую. И все же, возможно, со мной пока ничего не случилось лишь благодаря тому, что обе они за меня молятся: Пэгги с врожденной верой эмансипированной, но все же католички, мама – с бурной энергией неофита, отринувшего злонамеренно внедренный в его сознание атеизм. Так мне кажется, но и обратное тоже недоказуемо.

Мы поболтали, пока Пэгги не успокоилась. Она не любит говорить о картинах, над которыми работает, а тут вдруг согласилась. Видимо, остались лишь финальные мазки.

– Это опять ты. – Я уже на десятке ее картин и, видимо, благодаря этому и останусь в истории, как какой-нибудь ван-гоговский почтальон Жозеф Рулен. – Помнишь, старую ветлу спилили на участке?

Ветле было лет сто, не меньше. Посередине ствола было большое дупло, куда наш сын Бобби прятал свой запас стрел и шифрованные, из придуманных им самим иероглифов, сообщения для индейцев. Мы, собственно, из-за мальчика и спилили дерево, которое наклонялось все больше и грозило упасть при очередном порыве ветра.

– Помню, конечно.

– Так вот, на картине ветла, уже срубленная у основания, лежит на земле, а ты начал отпиливать от нее толстый конец двуручной пилой.

– Подожди…

Ветлу спиливала целая бригада работающих по-черному, то есть за наличные, боливийцев. Они же нарезали бензопилами ствол и ветки на подъемные куски и в несколько приемов увезли все в тот же день.

– Да я помню, как это было на самом деле. Но это как-то лишено смысла. А так на земле лежит большое дерево, которое распиливать придется неделю, не меньше. Но тебя это не пугает. Ты уже въелся в ствол двуручной пилой, которой ты работаешь в одиночку, и вид у тебя совсем не удрученный, что впереди столько мучений. Работа тебе, может, быть, не совсем в кайф, но она тебя и не пугает.

– А почему ты мне не помогаешь? Или Джессика?

– Тебе не нужна помощь. Тебе это не в тягость. В тебе не просто стойкость, а и какая-то радость. Радость перед лицом жизни, в которой столько всего тяжелого. Радость, которой я не понимаю, но я хотела бы, чтобы у меня она тоже была.

У Пэгги все работы такие. За внешними образами у нее, как – пусть вас не шокирует это сравнение – у Брейгеля, всегда есть скрытая мысль, какая-то философия, иногда притча. Она стесняется заявить о себе в открытую и прячется, чтобы избежать пафоса. А палитра у Пэгги, в отличие от Брейгеля, очень нежная, прозрачная, от ее картин в комнате сразу становится светлее.

– Сколько же ты всего обо мне понапридумала, чего нет и в помине, – так не без скрытого кокетства я свою тещу похвалил.

– Я ничего не могу придумать, – кротко отвечала Пэгги. – Я – зеркало.