Туман в зеркале

В конце концов я так и не сказал ему о плачущем мальчике и лишь бормотал, что услышал в коридоре «странные звуки» и испугался грабителей. Мои нервы, сказал я, несколько расшатаны после многих лет, проведенных в дальних и опасных уголках востока. Привратник как-то странно на меня покосился.

— Вы не привыкли к старым домам, сэр, особенно по ночам. Когда остаешься один, легко потерять самообладание. Я-то теперь вполне привык к этому, сэр, странные скрипы и постукивания, меня ничего это уже не беспокоит.

— И это всё?

— Что именно вы подразумеваете, сэр?

— Здесь бывают только — странные скрипы и постукивания — больше ничего — определенного?

— Ну, когда школа работает, конечно, сэр, тогда их здесь множество, и самых разных — звуков, я имею в виду. Проказники! Но сейчас здесь тихо и спокойно, сэр. Вам, наверное, все это примерещилось. Вы любите помечтать, сэр?

Он проводил меня обратно через заснеженный двор и внутренний дворик, в своей веселой и доброжелательной манере, несмотря на поздний час, так что я снова почувствовал себя вполне бодрым, только устыженным и довольно глупым.

Сейчас мы стояли у двери, ведущей в мои комнаты.

— Ну вот, сэр, мы здесь — тихо, как в церкви. Вам, должно быть, примерещилось, сэр.

— Да. Да, полагаю, что так. Спасибо.

— Тогда еще раз доброй ночи, сэр — или скорее доброе утро.

— Примите мои извинения.

— О, я сейчас снова засну крепким сном, сэр, вы не беспокойтесь. Я-то совсем не мечтатель.

Он удалился. Я не упомянул ни о рыданиях, ни о фигуре с фонарем. Ни того, ни другого больше не было, и я хотел изгнать это из своих мыслей, хотел, чтобы в оставшуюся часть ночи все было тихо, спокойно и обыкновенно.

Он не поднимался ко мне с завтраком до начала одиннадцатого, беззаботно гремя тарелками и столовыми приборами, пока я умывался и одевался. Стол был накрыт у окна, из которого открывался вид на островерхие крыши и синее небо.

— Никакой метели, сэр, прекрасное морозное утро.

— Да, я вижу. Спасибо, Биглоу.

Он ушел и спустился по лестнице, тихонько насвистывая, явно нисколько не расстроенный ночными треволнениями и полностью простивший мое странное поведение.

Однако размышлять об этом у меня не было времени — и в самом деле, едва я взялся за завтрак, как услышал легкие подпрыгивающие шаги на лестнице, и вошел доктор Валентайн Дансер.

Он представился, подождал, пока я поем и выпью чашку чая — и ни секунды дольше. Лицо его было свежим, щеки раскраснелись от мороза, волосы торчали как щетина, шея была обмотана яично-желтым шарфом, свисающим до пояса. Я принял бы его за энергичного конторского служащего или даже за ученика — в нем не было никакой солидности, свойственной учителю и декану.

Я ожидал, что он проводит меня в библиотеку — и решил не признаваться, что уже был там, — покажет мне архив Вейна и оставит меня одного заниматься моей работой. Вместо этого он предложил — перемещаясь по комнате, бросаясь стрелой к окну, пританцовывая вокруг меня, — чтобы мы отправились осматривать школу.

— Утро такое хорошее, воздух прозрачен как стеклышко — к чему сидеть в духоте? Для этого еще будет много времени.

Я с удовольствием согласился, радуясь возможности прояснить голову и зрение, да и к тому же меня, словно школьника, неудержимо тянуло выйти на снег.

Пока мы прогуливались, я поближе пригляделся к доктору Дансеру. Он смотрел на мир радостно и заинтересованно, как ребенок, — лицо пожилого младенца, и я мог только гадать о том, каков его истинный возраст. Впрочем, сколько бы ему ни было лет, он оказался прекрасным компаньоном, полным сил и энергии, который без устали взбегал по лестницам, распахивал двери, пересекал дворы и спортивные площадки, показывая мне классные комнаты, спальни, чертежные классы, гимнастический и актовый залы, столовую, еще одну библиотеку, более обыденную, все кабинеты огромной школы, — все то, чего я никогда прежде не видел.

И все это время он говорил, он обладал неистощимым запасом историй, анекдотов, легенд, любопытных фактов, связанных с этим местом, которое явно было его жизнью, его хобби, его домом, источником безграничного энтузиазма. Меня принимали как желанного гостя, развлекали, удивляли, мне рассказывали много интересного, но более всего меня поражала энергия этого маленького человечка.

Наконец мы пересекли самую дальнюю спортивную площадку, миновали калитку и вышли на тропинку вдоль Темзы. Дансер показывал направо и налево.

— Лодочный сарай. Плотина. Вы занимаетесь греблей?

— Нет-нет.

— А каким-нибудь видом спорта?

— Нет. Я играл в крикет и в футбол в миссионерской школе много лет назад. А с тех пор — ничего.

Мы стояли, глядя на реку и на изящный деревянный мостик, перекинутый к противоположному берегу.

— Если станет совсем холодно, река замерзнет, — возбужденно сказал он, — и на Рождество можно будет кататься на коньках.

Голые ветви плакучих ив и торчащие острия высокой травы и тростника покрылись льдом и сделались жесткими от мороза. Было безветренно, ничто не нарушало тишину, кроме гула воды, стекающей с плотины, да писка и щебета кружившей у берега стайки лысух и шотландских куропаток.