Тундра не любит слабых

— Парни наши умеют грудь колесом делать, недаром в селе уличные прозвища такие: Федя-генерал, Сенька-полковник, Петр-майор. Как в генеральном штабе— ни одного рядового. Только я вот ростом не вышел, а потому и офицерского звания от односельчан не получил, числюсь просто Васькой, без добавления.

— Зато поэт.

— Поэт, — лукаво усмехнулся Журавлев. — Да у нас в Усть-Цильме каждый третий стихи пишет, честное слово! Песни сами складывают, не ждут привозных… Еще бы: ведь мы — усть-цилемцы!

Стихотворцев в Усть-Цильме действительно хватает. Во всяком случае здесь их куда больше, чем где-либо в другом месте. Не знаю, чем это обусловлено, но это так. Вероятно, когда человек с детства видит живую связь времен, воспитывается в атмосфере строгой любви к русской природе, к песне, к меткому, образному слову, он становится поэтом. Не обязательно пишущим и печатающимся. Поэтом по отношению к жизни, к людям, к своему делу.

Таков покоривший меня Осип Алексеевич Вокуев, ученик Журавского. Он страстный селекционер, человек беспокойной мысли, продолжающий вот уже полвека без Журавского дело своего учителя, когда-то заразившего молодого деревенского парня своей неистовой верой в плодородие здешней земли, влюбленностью в нее. Казалось бы, что человеку надо. Возраст почтенный, пора и на покой: заслужил. Да и силы не те, что прежде. А он, как и в начале века с Журавским, от зари до зари на ногах. На участке опытной станции, на своей делянке, на полях окрестных колхозов. Ищет, пробует, экспериментирует, по-юношески непосредственно и горячо переживая каждый успех и каждую неудачу. Ни ученых степеней, ни званий за долгие годы служения науке не получил. И не нужны ему эти лавры. О другом мечтает: оставить людям после себя что-то необходимое, щедрое, дорогое. Ради этого и не щадит себя.

Встречаясь с такими вот стариками, каждый раз поражаешься: до чего они молоды душой.

Цена молока

Допотопный колесный пароход, похожий на утюг, медленно тащился вниз по Печоре. Он плавал последнюю навигацию: осенью его должны были отправить на слом. Так сказал мне пожилой механик, и в его голосе прозвучала неподдельная печаль.

— Давно пора! — воскликнул помощник капитана, блеснув белозубой улыбкой. — А то, Иван Федорович, стыдно на таком корыте ходить-то, вот-вот развалится.

— Дурак ты, Костя, — беззлобно сказал механик, — ни черта не понимаешь. Подстреленного сокола и ворона носом долбит. Еще неизвестно, как новая посудина себя поведет, а старик, — Иван Федорович похлопал ладонью по борту парохода, — старик испытанный, не подкачает.

— Так уж! — усомнился Костя. — Да мне от одних «ятей» выть хочется. Хоть бы заменили таблички, а то везде «буфетъ», «туалетъ», сплошная дореволюционщина! Я знакомым стесняюсь говорить, на каком судне плаваю, — засмеют. Вот что значит не везет: мечтал после училища на «Ракету» попасть, угодил на развалину!

Он огорченно махнул рукой и ушел. Иван Федорович сказал с добродушной усмешкой:

— Переживает… Я тоже переживаю, жаль с этим кораблем расставаться, — он сделал упор на слове корабль. — Конечно, вышел ему срок, я понимаю, другие посудины придут, там и техника помощней, и работать будет полегче. А все равно жаль. Как человека. Хорошо, коль на переплавку отправят, все новую жизнь обретет. А как оставят в затоне ржаветь, каково ему будет, а? Одинокий, без дела стоит у берега, ржа его гложет, мимо же молодые теплоходы бегают. Не позавидуешь…

Иван Федорович говорил о пароходе, как о человеке, с болью и горечью. И я понял, что он думает так и о себе: тоже ведь недалек час, когда ему уходить на покой, на пенсию.

А пароход старался казаться молодцом, бодро шлепал плицами по воде, хриповатым баском будил тишину печорских берегов, возвещая о своем приходе окрестные села. И лишь иногда, не сдержавшись, особенно в ночную пору, натужно, по-стариковски кряхтел и постанывал. «Ох-ох-ох, — чудилось мне в его скрипе, — грехи наши тяжкие, годы, годы!» И я вспоминал Осипа Вокуева, других стариков. Наверное, и они ночами иногда с трудом сдерживали стон, и у них ломило кости, и так хотелось отдохнуть подольше. Но с первыми лучами солнца они были уже на ногах, брались за работу. Потому что пусть лучше смерть придет неожиданно, застанет врасплох, когда ты занят любимым делом, чем ждать ее, стоя в затоне и глядя издали на жизнь, чувствуя, как ты уже отжил свое…

К счастью, грустные размышления прекращаются при солнечном свете, правда, оставляя в душе тонкий, чуточку горчащий осадок печали. На следующий день, высадившись в Печоре, я уже мчался в вагоне вполне современного экспресса опять на север и с нетерпением ждал встреч с новыми местами и новыми людьми.

…В Инте, довольно большом, красивом шахтерском городе, я задержался недолго. В связи с командировкой меня здесь интересовал лишь один человек — бывший директор совхоза «Большая Инта» Иван Игнатьевич Голуб. О нем я слышал еще в Москве, и люди, знакомые с этими краями, советовали непременно с ним повидаться: «О, он столько вам расскажет! Основатель такого совхоза!»