Тунеядцы Нового Моста

От Парижа до Аблона всего каких-нибудь три лье, это просто прогулка, в случае крайности он через несколько часов мог вернуться. Простившись с герцогом Делафорсом и объяснив ему необходимость уехать, граф отправился в Париж.

Был десятый час утра, погода стояла чудесная, богатый, разнообразный ландшафт точно улыбался.

У графа была мечтательная, поэтическая натура, вид природы и ароматы леса ободряли его.

Он решил все сказать графине, рассчитывая, что хорошо знает ее высокую душу и доводами своими убедит сейчас же. Он объяснит ей, что положение его между гугенотами ставит ему в долг чести присоединиться к своим собратьям для защиты религии против врагов, которые действовали тем вернее, что действовали из-за угла.

Думая таким образом, граф приехал в Мовер около двенадцати часов, он не торопился, ему хотелось насладиться чистым деревенским воздухом.

Мажордом уже ждал его с несколькими слугами, и мост был опущен. Но графиня не вышла, как делала обычно, навстречу ему, это его удивило, но он не показал виду и, отпустив слуг, прошел к себе, чтобы прежде переодеться, а потом идти к жене.

За ним шел его камердинер и молочный брат Мишель Ферре. Переодеваясь, граф по обыкновению разговаривал с ним.

— Что нового, Мишель? — спросил граф.

— Ничего, монсеньор, — отвечал камердинер.

У Мишеля была одна привычка: он никогда ничего не знал, но если граф начинал его расспрашивать, он зачастую высказывал даже больше, чем от него хотели знать. Граф знал это и потому спокойно продолжал:

— Так все благополучно в деревне?

— Все, монсеньор, никогда у нас не было так спокойно.

— Очень рад.

— Третьего дня только слуги и пажи поссорились с гугенотами при выходе из церкви.

— Скажите, пожалуйста! Но ничего особенного не случилось?

— Да не стоит и говорить, монсеньор, такие пустяки; расшибли несколько голов, больше ничего. Эти пажи сущие демоны. Одного наповал убили камнем, двоих-троих славно отделали, но больше ничего!

— И этого, я думаю, довольно, Мишель?

— Что делать, монсеньор! — сказал камердинер, слегка передернув плечами. — Эти канальи точно назло задевают наших по всей дороге от Парижа сюда.

— Правда, Мишель, но будем надеяться, что скоро это прекратится и каждый во Франции будет иметь возможность свободно исповедовать свою веру.

— И то же говорил нам вчера его преподобие Роберт Грендорж, — добавил Мишель. — Он произнес проповедь и называл этих людей амаликитянами, слугами Ваала. Мы не много тут поняли, но, должно быть, это было очень хорошо, мы все горько плакали.

— Да, — смеясь, согласился граф. — Должно быть, очень хорошо, в самом деле. Никто не приезжал в замок?

— Нет, монсеньор, потому что нельзя назвать гостем незнакомого господина, который приехал через два часа после вашего отъезда.

— Что ты, Мишель? Какой господин?

— Как же, монсеньор! Красивый господин, любезный, веселый и очень щедрый, мы о нем все жалели, он несколько дней гостил в замке, потом за ним приехал какой-то приятель, и они уехали.

— Ах, да! — сказал, сдерживая волнение, граф (ему ни за что не хотелось показать этого даже такому доверенному слуге). — Я и позабыл, мы ведь ждали его!

— Я это сразу понял, монсеньор, графиня приняла его не только как старого знакомого, но как друга.

— Я поблагодарю графиню, Мишель, — произнес Оливье, для которого эти слова были точно удар ножа.

— Какое несчастье, что графини нет дома! Она была бы так счастлива встретить вас, монсеньор.

— Как?.. Что ты говоришь?.. Графини нет дома?

— Уже два дня как нет, монсеньор.

— А ты говорил, что ничего нет нового, Мишель!

— Dame! Монсеньор!

— Ссора с католиками, убийство, приезд моего приятеля, внезапный отъезд графини, которая до сих пор никуда, кроме церкви, не выходила… Parbleu! Да тут только пожара и грабежа не хватает, Мишель.

Он говорил отрывисто, с явно напускной веселостью, так что камердинер совсем растерялся и не знал, что делать. В дверь кто-то тихонько постучался. Мишель пошел отворить.

— Что там еще? — спросил граф, когда он вернулся.

— Ничего, монсеньор. Камеристка мадмуазель де Сент-Ирем пришла просить вас на несколько минут к барышне.

— А! — со странным выражением протянул Оливье. — Так мадмуазель де Сент-Ирем дома?

— Да, монсеньор. Что прикажете сказать?

— Камеристка тут?

— Точно так.

— Скажи, что я сейчас буду иметь честь прийти к мадмуазель де Сент-Ирем.

Мишель вышел.

Граф несколько минут стоял, опершись на спинку кресла, бледный, с опущенными глазами, со страшной болью в сердце.

Оливье ревновал, ревновал без всякого основания, сознавая в душе всю смешную сторону этой ревности.

Он разговорился с Мишелем просто для того, чтобы позабавиться его чудачествами, но ни за что на свете не стал бы расспрашивать слугу о том, что делала его жена. Только графине принадлежало право объяснить ему, основательны ли его подозрения. Если она виновата, он разойдется с ней без огласки и упреков.