Туннель

Девушка, по-видимому, ходила на выставки. Встретив ее в одном из салонов, я подошел бы к ней, и завязать разговор о какой-нибудь картине не составило бы труда.

После внимательного изучения план был забракован. Я никогда не посещаю салонов живописи. Такие слова в устах художника могут показаться странными, но объяснение этому есть, и, решись я его дать, все бы согласились со мной. Пожалуй, говоря «все», я преувеличиваю. Разумеется, преувеличиваю. Опыт показывает: то, что для меня ясно и очевидно, не всегда ясно остальным. Мне столько раз приходилось обжигаться на этом, что теперь я хорошенько подумаю, прежде чем рискну объяснить или оправдать ту или иную точку зрения, я почти всегда отмалчиваюсь и замыкаюсь в себе. Именно поэтому я так долго не мог собраться с силами и рассказать об убийстве. Не знаю, стоит ли сейчас объяснять, отчего мне неприятны выставки, но боюсь: если этого не сделать, вы усмотрите тут какую-то манию, хотя, в сущности, моя неприязнь к ним имеет глубокие корни.

Оснований, в самом деле, больше чем достаточно. Прежде всего мне ненавистны всякие группы, секты, корпорации, сообщества и тому подобные сборища пресмыкающихся, объединенных родственными профессиями, вкусами или помешательствами. Таким союзам присущи многие уродливые черты: схожесть типов, жаргон, чувство превосходства над другими.

Как видите, проблема усложнилась, но не знаю, как ее упростить. Впрочем, тот, кто вздумает закрыть книгу на этой странице, пусть так и сделает; заявляю решительно: он имеет на то полное право.

Что означает «схожесть типов»? Вам, должно быть, приходилось общаться с людьми, которые поминутно подмигивают или строят рожи. А если им взбредет в голову объединиться в клуб? Кстати, не обязательно доходить до таких крайностей; достаточно понаблюдать за большой семьей, где, повторяясь, искажаются специфические черты, жесты, интонации. Как-то раз я влюбился (разумеется, тайно) и, охваченный страхом, постарался избежать знакомства с сестрами девушки. Раньше мне уже пришлось пережить страшное разочарование: лицо одной женщины поразило меня своей неповторимостью, но, увидев ее сестру, я был надолго подавлен и смущен: черты, восхитительные у первой, были утрированы и пародийно заострены у другой. И то, что дурнушка искажала прекрасный облик, как кривое зеркало, заставило меня устыдиться, словно я был виноват в нелепой тени, которую сестра бросала на ту, кем я восхищался.

Возможно, дело в моей профессии, ведь люди обычно не замечают подобных тонкостей. Нечто похожее я испытываю, глядя на работы художников, подражающих великим мастерам; вспомните, например, жалких неудачников, пишущих в манере Пикассо.

Затем жаргон — еще одна особенность, которая мне просто противна. Поясню на любом примере: коммунизме, психоанализе, фашизме, журналистике. Я ничему не отдаю предпочтения, они мне одинаково отвратительны. Взять хотя бы психоанализ. Доктор Прато — талантливый человек, и он считался моим другом (тем больнее мне было в тот период жизни, когда все ополчились на меня, и он присоединился к прочему сброду); но не будем об этом. Однажды, едва я пришел к нему на консультацию, Прато сказал, что уходит, и предложил составить ему компанию.

— Куда? — поинтересовался я.

— На коктейль, в Общество, — ответил он.

— В какое Общество? — спросил я с тайной иронией, потому что эта их манера недоговаривать меня бесит. Общество вместо Психоаналитическое общество, Партия вместо Коммунистическая партия, Седьмая вместо Седьмая симфония Бетховена.

Прато изумленно уставился на меня, но я наивно выдержал его взгляд.

— О господи, в Общество психоаналитиков! — объяснил он, не отводя проницательных глаз, которые фрейдисты считают непременной принадлежностью своей специальности, будто спрашивая: «Что еще за новый пунктик у этого малого?»

Мне вспомнилась какая-то заметка о заседании или конгрессе под председательством некоего доктора Бернара или Бертрана. Зная наверняка, что он не имеет никакого отношения к обществу Прато, я спросил, не о нем ли речь. Доктор презрительно улыбнулся:

— Мошенники! Запомни: только наше пользуется международным признанием.

Он вернулся в кабинет, порылся в ящике стола и вытащил письмо, написанное по-английски. Пришлось из вежливости взглянуть.

— Я не знаю английского.

— Это письмо из Чикаго. Нас объявляют единственным серьезным психоаналитическим обществом в Аргентине.

Я изобразил на лице почтительность и восхищение.

Затем мы вышли из дому и поехали на это сборище. Там было полно народу. Некоторых я знал по имени, например доктора Гольденберга, пользующегося в последнее время большой известностью: после того, как он пытался исцелить одну женщину, оба угодили в сумасшедший дом. Гольденберг вышел оттуда совсем недавно. Я внимательно оглядел его, но не заметил, чтобы он был хуже прочих, наоборот, выглядел более уравновешенным, должно быть, изоляция пошла ему на пользу. Доктор так расхваливал мои картины, что я понял, до чего он ненавидит их.