Туннель в небе. Имею скафандр — готов путешествовать!

Чувство беспредельной усталости охватило меня. У нас появился хоть и слабый, но все-таки шанс спастись от участи худшей, чем смерть, — это отнюдь не метафора, — а она не желает уходить, пока не найдет свое пучеглазое чудище. Будь это человек, я бы не колебался ни секунды, даже если бы у него изо рта дурно пахло. Будь это кошка иди собака — я задумался бы, но остался. Но что мне это пучеглазое? И вообще, я ему обязан только тем, что здорово влип, как еще не влипал никогда в жизни. Сгрести, что ли, Крошку и сунуть ее в скафандр? Вместо этого я лишь сказал:

— Ты в своем уме? Мы уходим. Прямо сейчас.

— Мы не уйдем, пока не найдем ее.

— Ну теперь уж ясно, что ты не в себе. Мы даже не знаем, здесь ли она. А если мы ее найдем, все равно не сможем взять с собой.

— Сможем!

— Как? Мы ж на Луне» забыла? В безвоздушном пространстве. У тебя что, скафандр для нее припасен?

— Но… — Она растерялась, но ненадолго. — Поступай, как знаешь. А я пошла ее искать. Держи, — и она кинула мне консервную банку.

Следовало, разумеется, применить силу, но сработали издержки воспитания! С детства ведь приучают, что женщину бить нельзя, как бы сильно она этого не заслуживала. Поэтому, пока я разрывался между здравым смыслом и воспитанием, возможность действовать и вместе с нею Крошка выплыли за дверь. Я просто застонал от беспомощности.

Но тут мое внимание привлек невероятно приятный запах. Крошка ведь сунула мне в руки банку с консервами.

То есть, вернее сказать, с вареной подметкой в сером соусе, но запах!.. Я доедал консервы, осматривая Крошкины трофеи. Моток нейлоновой веревки я с удовольствием привесил рядом с баллонами; у «Оскара» на поясе висело, правда, пятьдесят футов веревки, но запас карман не тянет. Прихватил я и геологический молоток, и пару батарей, которые сгодятся для нашлемных фар и для многого другого.

Больше ничего интересного не попалось, кроме брошюрки с названием «Предварительные данные по селенологии», проспекта урановых рудников и просроченных водительских прав, выданных штатом Юта на имя Тимоти Джонсона. Я узнал на фотографии лицо Тощего. Брошюрки интересные, но сейчас не до лишнего багажа.

Мебель состояла из двух кроватей, изогнутых по очертанию человеческого тела и обитых пластиком. Отсюда вывод, что Тощему и Толстяку доводилось путешествовать на этом корабле при больших ускорениях.

Подобрав пальцем остатки подливы, я как следует напился воды, умылся, не жалея воды, потому что мне было без разницы, помрет эта парочка от жажды или нет, собрал свою добычу и пошел туда, где лежали скафандры. Там и наткнулся на Крошку, повеселевшую и с ломом в руках.

— Я нашла ее!

— Где?

— Пошли, взломаешь дверь, у меня сил не хватает.

Я сложил все барахло подле скафандров и пошел за ней. Она остановилась перед дверной панелью чуть дальше того места по коридору, куда завел меня мой вандализм.

— Здесь!

Я прислушался.

— С чего ты взяла?

— Знаю! Открывай!

Я пожал плечами и размахнулся. Панель с треском выскочила из паза. И все дела.

Посреди комнаты, свернувшись в клубочек, лежало существо. Трудно было сказать, его ли я видел на пастбище вчера вечером или нет. Плохое освещение, другая обстановка. Но Крошка никаких сомнений не испытывала. С радостным воплем она рванулась вперед, и они покатились по полу, сцепившись, как два играющих котенка. Крошка визжала от радости более или менее по-английски. А вот Мэмми… Я бы не удивился, заговори она по-английски, говорил же Червелицый, да и Крошка упоминала о своих беседах с ней, но тут было совсем другое.

Вы когда-нибудь пересмешника слышали? Он то просто поет, то весело, то шумно обращается к творцу. Пожалуй, бесконечно меняющиеся трели пересмешника ближе всего к речи Мэмми.

Наконец они более или менее успокоились, и Крошка сказала:

— Я так рада, Мэмми, так рада! Та что-то пропела в ответ.

— Извините, Мэмми, очень невежливо с моей стороны. Разрешите вам представить — мой дорогой друг Кип.

И Мэмми пропела мне:

Ля, си, до, ре, ми, ре, до, соль.

«Очень рада познакомиться, Кип.» Я понял это без слов, но так ясно, как будто она говорила по-английски. Причем это вовсе не был шутливый самообман, как, скажем, мои беседы с «Оскаром» или разговор Крошки с мадам Помпадур, ведь, беседуя с «Оскаром», я составляю обе части диалога, просто мое сознание беседует с моим подсознанием, или что-то в этом роде. Но здесь все обстояло иначе.

Мэмми пела мне, а я понимал то, что она пела. Я испытывал удивление, но отнюдь не недоверие. И вообще, при виде радуги не думаешь о законах оптики. Просто вот она, радуга, перед тобой, висит в небе.

И надо было быть последним идиотом, чтобы не понять того, что Мэмми говорила именно со мной, потому я ее и понял и понимал каждый раз, ибо, когда она обращалась к Крошке, мне ее речь казалась каким-то чириканьем.

Если хотите, назовите это телепатией, хотя вроде бы в университете Дьюка под этим подразумевают кое-что другое. Я ее мыслей читать не мог, да и не думаю, чтобы она могла читать мои. Мы просто беседовали.