Тупэмо

В дверь звонят. «Это Веснуха / это не Веснуха», — думаю я очень быстро, практически одновременно. Слышу, как мама открывает и какой странный у неё тон — только уже не «деревянный», а «резиновый» какой-то, как будто она от чего-то уклониться хочет («А почему к нам? А почему, собственно, мы?»). Наконец, в зале — даже раньше мамы — оказывается ИЗПОСССОВЕТА. Это она сама так себя представила. «Здравствуйте, — говорит. — Я присяду? Я из поссовета». Это у неё прямо как имя получилось, что-то среднее между опоссумом и Светой!.. Волосы у неё жёлтые, и накручивает она их явно на бигуди. Каждая прядка об этом говорит. Пока она копается в сумочке, я смотрю на эти прядки, — я хочу, чтобы они не расплывались, чтобы слёзы больше не выступали. Наконец, она вытаскивает блокнот с привязанной к нему ручкой…

— Вы знаете, ноль информации… — жалуется она. — Бабушка в больнице — гипертонический криз. Мать так и не нашли. Тётка его — сумасшедшая женщина! Полнейший неадекват. В отделении разговаривать вообще не желают…Оксаночка, так что с ним случилось? Вы ведь дружили, да?

ИЗПОССОВЕТА выжидательно смотрит на меня и держит ручку наготове. Мама молчит — может, она хочет послушать, что же я отвечу, смогу ли я быть «вежливой и холодной», когда разговор неприятен и мне совершенно не нужен. Папа тоже молчит — хочет, чтобы я поняла, что за всё надо платить?

— А зачем вам эта информация? — спрашиваю я каким-то неожиданно звенящим, резким голосом. Он для всех оказывается неожиданным, даже для меня: ИЗПОССОВЕТА настораживается, мама и папа переглядываются, а я… я сажусь на край стола, как будто сама себя внимательно слушать собираюсь… — Может быть, эта самая информация Курыча оживит? Бывает такая информация?

— Чтобы оживила?.. — превращается ИЗПОССОВЕТА в знак вопроса. — Нет, но…

— Зато я знаю ту, которая убила. Это я виновата, что он погиб.

— Ты? — удивляется ИЗПОССОВЕТА. Мама делает какое-то нетерпеливое движение.

— Это мне надо было пойти — и забрать его с этого карьера, — А я не пошла — и не забрала. Вот это и есть моя самая главная информация, слышите?

— Слышите? — подхватывает мама. — Да это истерика! Типичная конверсионная реакция! — Мама буквально подлетает ко мне и обнимает меня — как будто крыльями закрывает. Потом машет одним крылом на ИЗПОССОВЕТА, та подскакивает и, что-то бормоча, убегает. Папа идёт за ней — выпустить её. Вот именно — выпустить, как из клетки. А мы остаёмся в этой клетке. Я реву уже в голос, сползая со стола под стол. Мне кажется, из этой клетки нет выхода. Моя информация безвыходная, смертельная. Мне приносят воды…

В воскресенье меня отправляют к бабушке, и три дня я у неё.

Про похороны я знаю только то, что гроб действительно был закрытый, а Веснуха была в огромном чёрном платке. Может, в таком, как в том моём сне, не знаю, это ведь мама видела, а не я. Мама тоже не хотела идти, но потом они с папой решили, что так будет «политически правильно», чтобы «от нас был хоть кто-то»…

Мама и рассказывать мне ничего не хотела, но это как-то само собой получилось. Зря она боялась, я слушала как в тумане. Тогда, с водой, мне дали валерьянку, а вечером начали давать антидепрессант с красивым названием «Людиомил». Людям милый, правильно, это и мне сразу на ум пришло… Главной его милостью — для меня главной — оказался «шлем». Такое ощущение было, что на тебе стеклянный, но очень прочный, из толстого стекла, шлем. Он как бы… гасит звуки и цвета. Не убирает, а именно гасит, делает намного слабее. Всё как-то… издалека. Далёкий автобус, далёкий Пуфик (он так и жил у бабушки, похоже, прижился, похоже, не уйдёт)… До меня даже бабушка практически «не дотягивалась» — ни тем, что сначала расспрашивала, ни тем, что потом замолчала. Хотя только бабушка умеет так молчать, мне кажется, какая-то её часть молчит до сих пор, она ведь и про тот рисунок — тот, где Курыч и облака, — не со мной, в общем-то, говорила…

В среду, седьмого марта, я вышла в школу. Веснуха смотрела куда-то мимо меня — до такой степени мимо, что об меня споткнулась, но и это меня не раздражало. Я даже отсаживаться от неё не стала. Зачем?

А в следующий вторник, тринадцатого марта, я перестала пить «Людиомил». «Хватит, наверно», — сказала мама. Я ещё подумала: интересно, а чёртова дюжина — плохо только когда начинаешь? А когда перестаешь?.. И у нас был ещё один семейный совет. На тему, что мне надо «пересмотреть свою позицию» — позицию, что это «якобы» я виновата. Это папа говорил. А мама говорила, что тут и пересматривать нечего, никакая это не позиция, обычная истерика как ответ на «некий форс-мажор»…

Я, честно говоря, не очень-то прислушивалась к этим «якобы» и «форс-мажорам». Наверно, и вид у меня соответствующий был, потому что мама сказала:

— Ты не слушаешь… Когда ты собираешься над этим подумать?

— Потом… — говорю.

И вдруг, папа: