Тупик

Наступили трудные времена. Теперь на нас спустили всю полицейскую свору. Поиски «убийц», как они нас называли, Франжье называл нас «вершители правосудия», возглавил комиссар Лукас, эта длинная каланча, его портрет красуется во всех газетах. Железный человек, его не интересует всякая там политика (хотя, судя по его интервью, он в ней неплохо разбирается). Но в чем он здорово разбирается, так это в своем деле. Полицейский номер один! Он видит только преступников и свою цель — их изловить. Сейчас, когда общественное мнение взбудоражено, когда все политиканы должны делать вид, что возмущены и жаждут возмездия, никакого нажима ниоткуда (несмотря на намеки нашего шефа) не будет.

И вообще, не надо всех стричь под одну гребенку. Полиция, как известно, состоит из людей. И хотя все они одеты в одну форму, но характеры, взгляды, привязанности у них разные. И между прочим, понятие о долге и совести тоже. Есть среди них многие, кто ненавидит нас, как бы мы ни назывались — убийцами, грабителями, террористами, «борцами за справедливость», «пятой позицией», «восьмым января», «омегой десять» и бог знает как еще.

Ненавидят и за то, что мы их убиваем. Мы их убиваем, а судьи нас потом оправдывают или приговаривают к таким срокам, что через год-два мы снова на свободе и снова убиваем полицейских.

И хотя министр внутренних дел и другие большие полицейские чины настойчиво твердят, что никаких «эскадронов смерти» не существует, но у меня на этот счет есть серьезные сомнения. Одно утешение — они больше охотятся за леваками, а не за нами. Но в жизни нас нетрудно и перепутать.

Мы лежим с Гудрун на диване и слушаем радио. Мы одни. Франжье и другие наши уважаемые руководители последнее время что-то не показываются.

— Как ты думаешь, куда они все пропали? — спрашивает Гудрун, покуривая вонючую сигарету с марихуаной.

— Трясутся за свою шкуру.

— Что ж они, на Луну, что ли, улетели?

— На Луну не на Луну, но могли и за границу уехать, и у себя где-нибудь отсиживаться. Ты же читаешь, чем полиция занимается — уже не город, а всю страну, вплоть до общественных уборных, прочесывает.

— Очень остроумно, — морщится Гудрун.

— Зато верно. Между прочим, и нам не мешает сменить место жительства. Куда-нибудь уехать, притихнуть ненадолго.

— А по-моему, наоборот, — заявляет моя нежная подруга, — именно теперь мы должны провести несколько акций, показать, что мы живы, сильны как никогда, что мы действуем, и действуем беспощадно. — Она говорит это с пафосом, а потом и совсем безразличным тоном добавляет: — Кроме того, у нас кончились деньги.

— Что ты хочешь этим сказать? — усмехаюсь. — Что первой нашей высокоидейной акцией должно быть ограбление банка?

Гудрун смотрит на меня с выражением, с каким бы она смотрела на раздавленного клопа.

— Какой ты все-таки циник, — говорит она осуждающе. — Запомни, мы не грабим! (О господи, уже слышу в ее голосе истеричные рулады.) Мы занимаемся законной экспроприацией. Мы ударяем это проклятое общество потребления в самое сердце. Что для него наиболее дорого? Деньги! Изымая деньги у всех этих ничтожных буржуа, мы наказываем их больней всего. Кроме того, это наше право. Общество, которое нам надлежит разрушить, должно само поставлять нам для этого средства.

Я молчу.

— Мы что, — Гудрун повышает голос, — пьем на эти деньги, покупаем себе меха, бриллианты, машины, виллы?! — Она почти кричит. — Посмотри, в чем мы ходим! В тряпье! Мы ездим на угнанных машинах! Мы живем в мансардах! Мы питаемся в дешевых харчевнях! Мы живем не богатствами, а идеалами! Во имя идеалов мы уничтожаем наших врагов! Во имя идеалов ты казнил того, кто был когда-то…

В ту же минуту я изо всех сил ударяю ее по лицу, кровь из ее разбитой губы брызжет мне на рубашку, и я ухожу в ванную сменить ее.

Вскоре туда приходит Гудрун, она долго моет лицо, прикладывает какие-то примочки. Потом возвращается ко мне в комнату, ложится рядом на диван и целует меня. (Может быть, ее надо все время бить, тогда она станет вести себя спокойней?)

— Не сердись, — шепчет, — я больше не буду (смотрите, какая маленькая раскаявшаяся девочка — ей бы бантик в косички!). Сейчас не время ссориться.

— А когда время? — спрашиваю.

Она долго молчит, потом говорит мечтательно (такой я ее вижу впервые, а уж то, что она говорит, я тем более впервые слышу).

— Сейчас бы полежать где-нибудь на теплом песке у моря. Где-нибудь на Гавайях, где пальмы, цветы… Ты хотел бы побывать на Гавайях?

Я не сразу прихожу в себя от услышанного.

— На Гавайях? Не знаю. Когда-нибудь, может быть. Это не для таких, как мы, Гудрун. Это в другом измерении.

— Ты прав, — соглашается она печально, — наше место здесь, на переднем крае борьбы. — Голос ее крепнет (ну вот, это снова Гудрун, какой я ее знаю). — Наша судьба в сраженье. Отдохнут другие, те, кому мы проложим дорогу.

Я бормочу:

— На кладбище они отдохнут.

Она поворачивается и удивленно смотрит на меня.

— Что с тобой, Ар, ты очень изменился после… — Она вовремя замолкает, вспомнив про разбитые губы.

— Ну, изменился! — взрываюсь. — Школу, которую мы с тобой прошли, не забудешь…