Тупик

- Это мы так его в университете звали, - пояснил Евгений Петрович, - в отличие от отца, тоже Александра Александровича. Не знаю, слышали ли вы о нем: выдающийся экспериментатор в области атомного ядра, ну и разработчик, понятно, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат... и прочая, и прочая, из тех, кого рассекречивают посмертно. Могучий был старик, он у нас на факультете читал технику физического эксперимента. Вот в отличие от него, от Сан Саныча, мы и именовали Тураева-младшего Шур Шурычем. Потом он стал просто Тураевым, даже Тураевым Тем Самым, ведущим теоретиком физики... Теории его действительно вели, эксперимент покорно их подтверждал. И вот...

Загурский замолк, закурил сигарету. А Стась с удовольствием отметил, что ему почти не хочется курить, и тело налито бодростью.

- И вот... - повторил Загурский, пустив дым. - И поэтому у меня, кроме горя, еще и чувство досады. Какой-то детской, если угодно, досады: будто читал интересную книгу - и отняли. На самом увлекательном месте отняли!

- Почему именно на самом увлекательном? - скорее из вежливости, чем из любопытства спросил Коломиец.

- А вот в этом-то все и дело, - оживленно, будто только и ждал этого вопроса, повернулся к нему Евгений Петрович. - Полгода назад Александр Александрович выдвинул идею, самую могучую из всех, хотя и прежние весили немало. Идею о том, что в физических теориях следует заменить два раздельных представления: о "пространстве" и о "времени" - единым представлением четырехмерного геометрического пространства. Геометрического - вот в чем вся соль! Вы человек далекий от наших исканий, но тем не менее берусь объяснить эту идею и вам. Дело вот в чем: из всех физических теорий наиболее разработана и подтверждена практикой теория о пространстве - знакомая вам геометрия. Ее уже и к физике-то не относят, считают областью математики, хотя любая практическая геометрия глубоко физична и основана на реальных свойствах пространства. Мы знаем геометрию поверхностей - планиметрию, знаем трехмерную, объемную - стереометрию. Прибавление еще одного измерения в принципе никого не может смутить. А математический аппарат для этого давно готов...

Надо сказать, что, как только Загурский перешел к изложению этой научной идеи, в голове Стасика сработало... ну, вот есть в человеческом мозгу какое-то перегрузочное реле, которое само отключает поток утомительной, малоинтересной или просто непонятной информации; а может, и не отключает, переводит этот поток в какой-то сквозной канал - в тот самый, про который говорят: в одно ухо влетело, из другого вылетело. Правда, у одних это реле срабатывает при больших потоках трудной информации, у других - уже при малых. У Коломийца оно как раз было слаботочным, и сейчас, слушая вполуха, он рассматривал увлеченного собеседника - тренировал наблюдательность. Благородные седины Евгения Петровича уже изрядно отросли, густо курчавились на шее ("Стричься бы ему пора", - отметил Стась); движение кистей и рук были умеренны и изящны, но манжеты белой рубашки несколько засалились, потемнели. "Никто не смотрит за ним, что ли?" Лицо Загурского было красиво и правильно, но красноватый оттенок его и дряблая припухлость внушали сомнение. "Закладывает, не иначе", - решил Стась.

- Но чтобы этот неформальный переход реализовать, - говорил между тем Загурский, - нам надо то четвертое измерение, которое мы понимаем и чувствуем как нечто непространственное, как "время", тоже свести к геометрическим категориям длин и расстояний. Над этой проблемой геометризации времени мы с ним более всего и бились. Многие трудности уже одолели, одолели бы, я уверен, и все остальные. И тогда... о, это был бы гигантский шаг в понимании мира - и для естествознания, и даже для философии. Понять время... как это много и важно! И вот - не вышло, смерть оборвала и жизнь и идею.

Загурский опустил боковое стекло до отказа, выставил голову под ветер, потом повернулся к Коломийцу:

- Вы спросите: а что же я сам, разве не смогу? Ведь соавтор. Знаете, может, это от расстройства, но сейчас мне кажется: не осилю. Не того я полета птица... Шур Шурычу было хорошо со мной работать: я умел конкретизировать, воплощать в текст и уравнения его идеи, подчас очень смутные и странные, был честным и дельным оппонентом при обсуждении этих идей. Но сами идеи-то все-таки были его...

Они уже въехали в город, машина, сдерживаемая светофорами, шла медленно и неровно.