Тур — воин вереска

Нам следует здесь сказать, что солдаты, следившие за поединком издали, давно уже заметили, что капитан их стал Туру уступать, и, понятно, немало этим обстоятельством встревожились. Но так как Оберг настрого запретил им вмешиваться в ход событий, они ничего и не предпринимали, а только глядели во все глаза на бьющихся и гадали каждый сам про себя — не хитрость ли это отступление опытного фехтовальщика капитана... Однако когда превосходство противника стало слишком очевидным и грозило обернуться для господина Оберга самым печальным исходом, а равно и им, подначальным капитана, вверившим честному командиру жизни и судьбы свои и связывавшим с ним скорое своё возвращение домой, грозило крахом всех надежд, солдаты повскакивали со своих мест и глядели теперь друг на друга, как бы спрашивая, что им делать, и не знали, что делать... И одного из них осенила тут простая мысль: где не может пособить мужчина, верный солдат и надёжный друг, может приложить руку (и сердце) и всё изменить любящая женщина. Этот солдат немедля бросился к шатру и разбудил госпожу Любашу...

...Торжествующий Тур благодарно взглянул в Небеса и саблей своей, быстрой, как молния, со свистом — красивым и грозным — рассёк он упругий воздух у себя над головой; так истинный воин приветствовал победу. Взбугрились под рубахой могучие мышцы. Склонившись над поверженным Обергом, клинок высоко занёс и готов уж был он нанести удар последний — целил остриём врагу в горло... но вдруг некий шум услышал он сзади, и обернуться не успел, как Любаша переполошённой птицей пала Обергу на грудь — под самое остриё сабли пала, готовая принять удар, готовая телом своим любимого защитить, и глазами, полными слёз, смотрела она снизу на Тура.

— Не убивай его, пан Тур! — взмолилась. — Пощади!.. Или убей нас вместе...

Тур руку с оружием не опустил. Но и не ударял. Смотрел на Любашу, как будто опешив. Наконец сказал:

— Поднимись, девушка... Встань, панна. И подумай: за кого ты просишь? Он же враг.

Любаша, бледная, с неким лихорадочным блеском в глазах, прерывистым от волнения голосом сказала... или прошептала:

— Нет, пан Тур. Он не враг мне. Он мне муж. Я люблю его...

И тут глаза Тура, воителя грозного, славного, как будто смягчились. А как исчезла из взора его жёсткость, так и показались Любаше глаза этого человека знакомыми и даже... родными. И рыдание всколыхнуло ей грудь:

— Радим! Брат мой. Не ты ли это?

Оружие дрогнуло у него в руке. Он голову опустил, как бы смиряясь с чем-то, с чем не хотел смиряться. Потом и саблю убрал в ножны.

— Поднимись, панна... Встань, сестра. Не трону я шведского солдата, — и здесь Тур снял шлем. — Он сражался достойно. Честь — иметь такого благородного врага...

— О, Радим!.. — только и проплакала Люба.

Радим ей больше ни слова не сказал. Надев свой шлем, он опять стал Туром и направился к лесу. Шёл медленно, зажимал пальцами... рану в боку; шёл и удивлялся: как не заметил в пылу поединка эту рану? и не мог понять, когда он пропустил удар. Тянулся за ним по траве, по кустикам вереска, которые только начинали цвести, кровавый след... Не дойдя немного до опушки, приостановился — бросить последний взгляд на сестру. И увидел растерянность её: она, кажется, готова была сейчас подбежать к нему, кинуться ему на грудь и сказать «прости!» — за любовь свою к его недругу, — и сказать слова благодарности за его великодушие, но не хотела оставлять распластанного меж камней Оберга. Тур остановил её властным жестом.

Потом обратил он свой взор на шведских солдат, в молчании стоящих поодаль. Это были враги, уязвлённые, готовые драться, но послушные велению своего командира.

Тур крикнул им:

— Призываю вас на суд Божий. Мы встретимся там, — и он указал под облака.

Потом, развернувшись, пошёл прочь. Так огонёк, плывущий по реке, — огонёк по душе чьей-то, — или лебедь, летящий в бездонном небе: вот он здесь, вот он дальше, вот он уж совсем далеко, едва виден, и вот его уже нет...

Миртовый венок прими, герой