Турдейская Манон Леско

«Я подумал о том, как пусто мое существование, и о том, что сама по себе жизнь – ничто, ровная прямая линия, убегающая в пространство, колея на снежном поле, исчезающее ничто. „Нечто“ начинается там, где линия пересекается другими линиями, где жизнь входит в чужую жизнь. Всякое существование ничтожно, если оно ни в ком и ни в чем не отражается. Человек не существует, пока не посмотрится в зеркало».

В «Степном волке» Гарри Галлер, оказавшись в Магическом театре, смотрит в зеркало и видит, как его «я» распадается на части, как сотни и тысячи Гарри, старых и молодых, разбегаются в разные стороны. Так начинался фантастический сеанс психоанализа; цель этого сеанса – научить Галлера жить в мире с собой и окружающей действительностью[62]. У Петрова таким «зеркалом» становится любовь. Повествователь растворяется в любви, его прежнее «я» исчезает, исчезает с болью, с тоской, ему приходится обретать нового себя:

«Что-то вроде приступа как будто долго сдерживаемой и наконец нахлынувшей тоски началось у меня. „Неужели я совсем потерял себя, – подумал я, – и никогда не увижу себя прежним, не смогу больше соединять и связывать в себе кусочки мира так, чтобы возникал особенный, мой собственный мир, с которым я повсюду и по-всякому сумею жить“. Я вспомнил свои прежние мысли о счастье: раньше оно представлялось мне каким-то гётевским, ровным и бесконечным, каким-то итогом знания, творчества и свободы. Все это исчезало рядом с Верой».

Интеллектуальные абстракции Гессе здесь обретают плоть и кровь, вместо Марии и Гермины, воплощавших в романе различные стороны души Гарри Галлера, появляется живая девушка Вера, со своим прошлым и своим характером, вместо Магического театра – санитарный поезд, деревенская изба и вой бомб. Петров словно бы взял конструкцию швейцарского писателя (по иронии судьбы получившего Нобелевскую премию по литературе именно в том же 1946 году, когда Петров писал «Турдейскую Манон Леско»), очистил от утяжеляющих архитектурных украшений и несколько изменил расстановку смысловых акцентов. Гессе вряд ли бы мог написать «бунтуют – мещане», как написал Всеволод Петров. Это утверждение, по сути, не противоречит пафосу «Степного волка»: в Магическом театре Гарри учили принимать жизнь, а не бунтовать против нее, но написать так Гессе в 1920-х годах еще не мог. Надо было воочию увидеть результаты бунта, чтобы так написать. Надо было прийти к отрицанию романтизма, вернуться к памяти о XVIII веке – по Петрову, «совершенном и обреченном смерти». А обреченность XVIII века и то, что и в нем есть «черты юности и несовершенства, которые тянутся в будущее и разрешаются в романтизме», усложняет картину, написанную Петровым, – как усложняет ее и то, что герой повести читает «Страдания юного Вертера», книгу именно бунтарскую, в которой, по словам самого Гёте, разбросаны зажигательные бомбы. Совершенство и смерть, бунт и отрицание бунта сочетаются диалектически – и легко представить, как вспоминалось Всеволоду Петрову стихотворение Александра Радищева «Осьмнадцатое столетие»:

О незабвенно столетие! радостным смертным даруешь
Истину, вольность и свет, ясно созвездье во век; —
Мудрости смертных столпы разрушив, ты их паки создало;
Царства погибли тобой, как раздробленной корабль;
Царства ты зиждешь; они расцветут и низринутся паки;
Смертной что зиждет, все то рушится, будет все прах,
Но ты творец было мысли; они ж суть творения Бога;
И не погибнут они, хотя бы гибла земля[63].

«Степной волк», написанный пятидесятилетним писателем, – роман юношеский (не случайно его так любили молодые европейские радикалы 1960-х годов) – в отличие от «Турдейской Манон Леско», где чувствуются зрелость и умудренность.