«В романтизме другое счастье, – подумал я. – Романтизм разрывает форму, и с него начинается распад стиля. Тут юность и бунтарство. А бунтуют – мещане. Великий и совершенный Гёте с пренебрежением относился к романтикам, потому что видел в них мещан. Во всякой юности есть романтизм. И счастье здесь быстрое, преходящее, ни с чем как будто не связанное; не знаешь, как удержать его. В романтизме нет тоски, потому что он не обращается к прошлому; у него и нет прошлого. Вместо тоски в нем томление: предчувствие или ожидание того, что будет».
Я все утро ходил по полям. Когда я вернулся в избу, Вера не встала и не бросилась мне навстречу, как она делала всегда. Все мои мысли куда-то исчезли. Я с тревогой вошел в комнату.
– Ты, кажется, плакала, Верочка? – спросил я.
– Нет, – сказала Вера.
– Что-нибудь случилось плохое? – спросил я.
– Ничего не случилось, – ответила Вера, отворачиваясь, так что я поцеловал ее в затылок вместо щеки. – За тобой заходил Асламазян.
– Зачем?
– Не знаю. Вызывают в эшелон.
– Должно быть, поедем отсюда, – сказал я. – А что же, Асламазян зайдет еще раз или мне самому нужно куда-нибудь идти?
– Зайдет, – сказала Вера и расплакалась.
– Вера, что-то произошло у тебя с Асламазяном, – сказал я.
– Нет, – ответила Вера сквозь слезы.
Я встал и отошел к окну.
– Вера, я тебя очень прошу: перестань плакать и расскажи мне все, что тут было без меня, – сказал я.
– Зачем ты меня оставляешь одну? – сказала Вера.
– Господи, да не из-за этого же ты плачешь! Ты спала; я уходил совсем ненадолго, – сказал я с раздражением.
– Я знаю, почему ты ушел, и знаю, где ты был, – сказала Вера.
– Тут и знать нечего, – сказал я.
– Тебе безразлично, что я одна, – сказала Вера и неожиданно стала смеяться.
– Да ты совсем не одна была; сама же говоришь, что приходил Асламазян, – ответил я.
– А ты не воображай, что Асламазян тебе такой друг. Он хотел меня поцеловать, – сказала Вера.
– Я в этом не сомневался. И кроме того, я вполне уверен, что ты сама его целовала, – сказал я с видом полного равнодушия.