Турдейская Манон Леско

Я снова сел у огня, встревоженный тем, что случилось. В сущности, ничего не случилось. Я подумал о том, как пусто мое существование, и о том, что сама по себе жизнь — ничто, ровная прямая линия, убегающая в пространство, колея на снежном поле, исчезающее ничто. «Нечто» начинается там, где линия пересекается другими линиями, где жизнь входит в чужую жизнь. Всякое существование ничтожно, если оно ни в ком и ни в чем не отражается. Человек не существует, пока не посмотрится в зеркало.

IX

Наш эшелон стоял на запасных путях среди других эшелонов; они были справа и слева. Бесконечные красные коридоры шли параллельно; кое-где обрывались, образуя переходы. Иногда одна стена начинала медленно двигаться; за ней открывалось чахлое поле со станционными домиками. Потом приходила другая стена, в точности схожая с прежней, и снова закрывала пейзаж.

Между вагонами было место прогулок. Можно было там заблудиться. Можно было уйти как будто далеко от своей теплушки и нечаянно оказаться рядом с ней.

Я стоял у самого ближнего перехода и видел, как Асламазян открывал нашу тяжелую вагонную дверь. Вера выпрыгнула и прошла мимо меня. Я ее окликнул. Она улыбнулась.

— Я пошла вас искать, — сказала Вера и протянула мне руку.

— Вера, я полон вами, — сказал я, — вы из меня вытеснили все. Я разучился думать о чем-либо, кроме вас.

Вера не отвечала и отвернулась в сторону.

— Вера, когда я смотрю на вас, мне кажется, что я даже вас не вижу. Я смотрю как-то насквозь, как будто все стало прозрачным, и вижу вас везде, — сказал я задыхаясь.

— Что же это будет? — сказала Вера.

Я молчал, потому что весь был опустошен.

— Зачем вы мне это сказали? Теперь у меня будет болеть сердце, — сказала Вера. — Я вам хотела сказать, что я вас уже немножко люблю, но это совсем не то, — сказала Вера и быстро ушла от меня.

Я стоял на снегу, задыхаясь как рыба.

— Вы как будто изменились в лице, — сказала мне Нина Алексеевна, когда я вернулся в вагон и взбирался на нары.

— Опять удушье, — сказал я.

— Должно быть, на вас очень сильно действуют страдания молодого Вертера, — сказала Нина Алексеевна.

— Сегодня день сюрпризов, — сказала она. — Вы приходите откуда-то с искаженным лицом, а Вера пошла было гулять, как всегда, но вместо того, чтобы исчезнуть на целый день, очень скоро вернулась и лежит у себя и ни с кем не разговаривает. Вы с ней не встретились на прогулке?

Я хотел пошутить, но у меня не вышло, я криво улыбнулся и лег на нары.

— Вы, должно быть, увидели что-нибудь страшное на дороге, — сказала Нина Алексеевна.

Вера весь день почти не появлялась. К вечеру девушки стали собираться в кинематограф.

— Идем, Вера, — сказали они.

— Я сегодня не пойду, — сказала Вера.

— Как! — хором крикнули все в вагоне.

— Я себя плохо чувствую, — сказала Вера.

— Что же такое?

— У меня болит сердце.

— Прямо как у вас, удушье со страхом смерти, — сказала Нина Алексеевна, обращаясь ко мне. — А я бы вот с удовольствием пошла в кино, чем сидеть в этом отвратительном вагоне.

— Непременно пойдите, Нина Алексеевна, — сказала Вера.

— Да ведь, наверно, далеко и темно идти.

— Ничуть не далеко, тут же рядом, и потом вы мне расскажете картину, ведь лучше вас никто не умеет рассказывать, — просила Вера.

— Ну, раз вы так просите, придется пойти. Вы ведь тоже пойдете? — обратилась ко мне Нина Алексеевна.

— Вы знаете, я не охотник до кинематографа, — сказал я.

Асламазян галантно согласился сопровождать докторш.

Компания отправилась. В теплушке остались только мы с Верой да еще в темноте спала капитанша со своей Лариской.

— Подойдите ко мне, — сказала Вера.

Она лежала у самого края нар. Я сел рядом с ней.

— Неужели вы вправду меня любите? — сказала Вера.

Я обнял ее; она поднялась и прижалась ко мне. Я ее поцеловал, и она мне ответила неожиданно сильно и нежно.

— А вы меня уже немножко любите, Верочка? — спросил я.

— Я еще не знаю. Но я чувствую, что буду вас любить, — сказала мне Вера.

X

Лежа на нарах, надумал себе любовь к этой советской Манон Леско.

Мне страшно было сказать себе, что это не так, что я ничего не надумал, а в самом деле все забыл и потерял себя и живу только тем, что люблю Веру.

Я укладывался на нарах так, чтобы видеть сразу весь вагон. Где бы ни появилась Вера, я мог ее видеть. Я поворачивался как сомнамбула в ту сторону, где была она. Я был не в силах на нее не смотреть.

Вера появлялась из-под нар с особенной прической, которую стала делать только теперь: волосы были высоко взбиты справа и слева; лицо от этого становилось тоньше и строже. Прическа придавала ей непонятное сходство с фантастическими дамами восемнадцатого века. Губы с утра были ярко нарисованы. Вера двигалась по вагону, а я лежал на нарах и поворачивался вслед за ней.

— Я как на сцене, — говорила мне Вера.

Теперь она почти не убегала. В кинематографе и на танцульках девушки бывали без нее.