Турецкий гамбит

— Вот-вот, — кивнул Зуров. — Я и говорю. Мы с этим Хайруллой сразу друг другу не понравились. Я ему честь по чести, через переводчика: «Ваше преосвященство, срочный пакет от генерал-адъютанта Гнатьева». А он, пес, глазами зырк и отвечает на французском — нарочно, чтоб драгоман не смягчил: «Сейчас время молитвы. Жди». Сел на корточки, лицом к Мекке, и давай приговаривать: «О великий и всемогущий Аллах, окажи милость Твоему верному рабу, дай ему увидеть при жизни, как горят в аду подлые гяуры, недостойные топтать Твою священную землю». Хорошие дела. С каких это пор Аллаху по-французски молятся? Ладно, думаю, я тоже сейчас новое в православный канон введу. Хайрулла поворачивается ко мне, рожа довольная — как же, гяура на место поставил. «Давай письмо твоего генерала», — говорит. «Pardonnez-moi, eminence[8], — отвечаю. — У нас, русских, сейчас как раз время обедни. Вы уж потерпите минутку». Бух на коленки и молюсь на языке Корнеля и Рокамболя: «Господь всеблагий, порадуй грешного раба твоего болярина, то бишь шевалье Ипполита, дай ему полюбоваться, как жарятся на сковородке мусульманские собаки». В общем, осложнил и без того непростые российско-турецкие отношения. Хайрулла пакета не взял, громко заругался по-своему и выставил нас с драгоманом за дверь. Ну, Николай Павлович меня для вида пожурил, а сам, по-моему, остался доволен. Видно, знал, кого, к кому и зачем посылать.

— Лихо, по-туркестански, — одобрил Соболев.

— Но не слишком дипломатично, — вставил капитан Перепелкин, неодобрительно глядя на развязного гусара.

— А я недолго продержался в дипломатах, — вздохнул Зуров и задумчиво добавил. — Видно, не моя стезя.

Эраст Петрович довольно громко хмыкнул.

— Иду я как-то по Галатскому мосту, демонстрирую русский мундир и на красоток поглядываю. Они хоть и в чадрах, но ткань, чертовки, подбирают наипрозрачнейшую, так что еще соблазнительней получается. Вдруг вижу — едет в коляске нечто божественное, бархатные глазищи поверх вуалетки так и сверкают. Рядом — жирный евнух-абиссинец, кабан кабаном, сзади еще коляска с прислужницами. Я остановился, поклонился — с достоинством, как подобает дипломату, а она перчаточку сняла и белой ручкой мне (Зуров сложил губы дудочкой) — воздушный поцелуй.

— Сняла пегчатку? — с видом эксперта переспросил д'Эвре. — Да это не шутки, господа. Пгогок считал хогошенькие гучки самой соблазнительной частью женского тела и стгого-настгого запгетил благогодным мусульманкам ходить без пегчаток, чтобы не подвеггать соблазну мужские сегдца. Так что снятие пегчатки — c'est un grand signe[9], как если бы евгопейская женщина сняла… Впгочем, воздегжусь от пагаллелей, — замялся он, искоса взглянув на Варю.

— Ну вот видите, — подхватил гусар. — Мог ли я после этого обидеть даму невниманием? Беру коренную под уздцы, останавливаю, хочу отрекомендоваться. Тут евнух, сапог смазной, ка-ак хлестнет меня плеткой по щеке. Что прикажете делать? Вынул саблю, проткнул невежу насквозь, вытер клинок об его шелковый кафтан и грустный пошел домой. Не до красотки стало. Чувствовал, добром не кончится. И как в воду смотрел — вышло препаршиво.

— А что такое? — полюбопытствовал Лукан. — Оказалась жена паши?

— Хуже, — вздохнул Зуров. — Самого басурманского величества, Абдул-Гамида II. И евнух, натурально, тоже султанский. Николай Павлович отбивал меня как мог. Самому падишаху сказал: «Если б мой адъютант стерпел от раба удар плеткой, я б с него самолично погоны сорвал за позор званию русского офицера». Но разве они понимают, что такое офицерский мундир? Турнули, в двадцать четыре часа. На пакетбот — и в Одессу.

Хорошо хоть вскоре война началась. Николай Павлович на прощанье говорил: «Благодари Бога, Зуров, что не старшая жена, а всего лишь „маленькая госпожа“, „кучум-кадинэ“».

— Не «к-кучум», а «кучук», — поправил Фандорин и вдруг покраснел, что показалось Варе странным.

Зуров присвистнул:

— Ого! А ты-то откуда знаешь?

Эраст Петрович молчал, причем вид имел крайне недовольный.

— Господин Фандорин жил в гостях у турецкого паши, — вкрадчиво сообщила Варя.

— И тебя там опекал весь гарем? — оживился граф. — Ну расскажи, не будь скотиной.

— Не весь г-гарем, а только кучук-ханум, — пробурчал титулярный советник, явно не желая углубляться в подробности. — Очень славная, отзывчивая д-девушка. И вполне современная. Знает французский и английский, любит Байрона. Медициной интересуется.

Агент открывался с новой, неожиданной стороны, которая Варе отчего-то совсем не понравилась.

— Современная женщина не станет жить в гареме пятнадцатой женой, — отрезала она. — Это унизительно и вообще варварство.

— Пгошу пгощения, мадемуазель, но это не совсем справедливое замечание, — снова заграссировал по-русски д'Эвре, однако сразу же перешел на французский. — Видите ли, за годы странствий по Востоку я неплохо изучил мусульманский быт.

— Да-да, Шарль, расскажите, — попросил Маклафлин. — Я помню вашу серию очерков о гаремной жизни. Она была превосходной. — И ирландец расцвел от собственного великодушия.