Турецкий гамбит

После этого он надолго замолчал. Метался по хранилищу, несколько раз смотрел на часы.

— Только бы выбраться отсюда! — наконец, пробормотал этот странный человек, ударив кулаком по чугунной полке. — Без меня Абдул-Гамид сожрет благородного Мидхата!

Виновато взглянул на Варю ясными голубыми глазами, пояснил:

— Простите, мадемуазель Барбара, я нервничаю. Моя жизнь значит в этой партии не так уж мало. Моя жизнь — это тоже фигура, но я ценю ее выше, чем Османскую империю. Скажем так: империя — это слон, а я — это ферзь. Однако ради победы можно пожертвовать и ферзем… Во всяком случае, партию я уже не проиграл, ничья-то обеспечена! — Он возбужденно рассмеялся. — Мне удалось продержать вашу армию под Плевной гораздо дольше, чем я надеялся. Вы попусту растратили силы и время. Англия успела подготовиться к конфронтации, Австрия перестала трусить. Если даже второго этапа войны не будет, Россия все равно останется с носом. Двадцать лет она приходила в себя после Крымской кампании, еще двадцать лет она будет зализывать раны нынешней войны. И это сейчас, в конце девятнадцатого столетия, когда каждый год значит так много. За двадцать лет Европа уйдет далеко вперед. России же отныне уготована роль второстепенной державы. Ее разъест язва коррупции и нигилизма, она перестанет представлять угрозу для прогресса.

Тут Варино терпение лопнуло.

— Да кто вы такой, чтобы судить, кто несет цивилизации благо, а кто гибель?! Государственный механизм он изучал, с вождями знакомился! А с графом Толстым, с Федором Михайловичем Достоевским вы познакомились? А русскую литературу вы читали? Что, времени не хватило? Дважды два это всегда четыре, а трижды три всегда девять, да? Две параллельные прямые никогда не пересекаются? Это у вашего Эвклида они не пересекаются, а у нашего Лобачевского пересеклись!

— Я не понимаю вашей метафоры, — пожал плечами Анвар. — А русскую литературу, конечно, читал. Хорошая литература, не хуже английской или французской. Но литература — игрушка, в нормальной стране она не может иметь важного значения. Я ведь и сам в некотором роде литератор. Надо делом заниматься, а не сочинять душещипательные сказки. Вон в Швейцарии великой литературы нет, а жизнь там не в пример достойнее, чем в вашей России. Я провел в Швейцарии почти все детство и отрочество, и можете мне поверить…

Он не договорил — издали раздался треск стрельбы.

— Началось! Ударили раньше времени!

Анвар припал ухом к двери, глаза его лихорадочно заблестели.

— Проклятье, и как назло в этом чертовом хранилище ни одного окна!

Варя тщетно пыталась унять неистово бьющееся сердце. Гром выстрелов приближался. Она услышала, как Соболев отдает какие-то команды, но не разобрала слов. Где-то закричали «алла!», ударил залп.

Вертя барабан револьвера, Анвар бормотал:

— Я мог бы сделать вылазку, но осталось только три патрона… Ненавижу бездействие!

Он встрепенулся — выстрелы звучали в самом здании.

— Если наши победят, я отправлю вас в Адрианополь, — быстро заговорил Анвар. — Теперь, видимо, война закончится. Второго этапа не будет. Жаль. Не все получается, как планируешь. Может быть, мы с вами еще увидимся. Сейчас, конечно, вы меня ненавидите, но пройдет время, и вы поймете мою правоту.

— Я не испытываю к вам ненависти, — сказала Варя. — Просто мне горько, что такой талантливый человек, как вы, занимается всякой грязью. Я вспоминаю, как Мизинов читал историю вашей жизни…

— В самом деле? — рассеянно перебил Анвар, прислушиваясь к перестрелке.

— Да. Сколько интриг, сколько смертей! Тот черкес, который перед казнью пел арии, ведь был вашим другом? Им вы тоже пожертвовали?

— Я не люблю вспоминать эту историю, — строго произнес он. — Знаете, кто я? Я — акушер, я помогаю младенцу появиться на свет, и руки у меня по локоть в крови и слизи…

Залп грянул совсем близко.

— Сейчас я открою дверь, — сказал Анвар, взводя курок, — и помогу своим. Вы оставайтесь здесь и ради Бога не высовывайтесь. Скоро все закончится.

Он потянул засов и вдруг замер — в банке больше не стреляли. Слышалась речь, но непонятно какая, русская или турецкая. Варя затаила дыхание.

— Я тебе харю сворочу! В уголочке отсиживался, мать-мать-мать! — рявкнул унтерский бас, и от этого сладостно-родного голоса внутри все запело.

Выстояли! Отбились!

Выстрелы откатывались все дальше и дальше, отчетливо донеслось протяжное «ура!»

Анвар стоял, закрыв глаза. Его лицо было спокойным и печальным. Когда стрельба совсем прекратилась, он отодвинул засов и приоткрыл дверь.

— Все, мадемуазель Барбара. Ваше заточение окончено. Выходите.

— А вы? — прошептала Варя.

— Ферзь пожертвован без особой выгоды. Жаль. В остальном все остается в силе. Ступайте и желаю вам счастья.

— Нет! — увернулась она от его руки. — Я вас тут не оставлю. Сдайтесь, я буду свидетельствовать на суде в вашу пользу.

— Чтобы мне зашили горло, а потом все-таки повесили? — усмехнулся Анвар. — Нет уж, благодарю покорно. Больше всего на свете не терплю две вещи — унижение и капитуляцию. Прощайте, мне надо побыть одному.