Тургенев

— Дело наше с Вами, Иван Александрович, теперь кончено; но я позволю себе прибавить к нему одно последнее слово. Дружеские наши отношения с этой минуты прекращаются. То, что произошло с нами, показывает мне ясно, какие опасные последствия могут явиться из приятельского обмена мыслей, из простых, доверчивых связей. Я остаюсь поклонником Вашего таланта, и, вероятно, еще не раз мне придется восхищаться им вместе с другими, но сердечного благорасположения, как прежде, и задушевной откровенности между нами существовать уже не может с этого дня.

И, кивнув всем головой, он вышел из комнаты.

При всем своем стремлении к беспристрастию, Анненков тонко уловил настроение Тургенева, но не почувствовал душевного состояния Гончарова. Иван Александрович, в свою очередь, не был удовлетворен решением суда. Возникшее недоразумение осталось, а с годами продолжало разрастаться. Вероятно, в делах такого рода вмешательство посторонних лиц действовало как соль на обнаженную рану.

Разрыв дружеских отношений с Гончаровым глубоко подействовал на Тургенева, и без того наделенного необычайно острым ощущением хрупкости и непрочности жизненных связей, трагичности человеческого бытия. Этот разрыв был особенно болезненным еще и потому, что одновременно порывались отношения с кругом «Современника», с Некрасовым.

Да и в общественной жизни совершались тревожные перемены. 6 февраля 1860 года умер председатель редакционных комиссий Я. И. Ростовцев. В преемники ему «плантаторы» прочили М. Н. Муравьева или В. Н. Панина. Граф А. Бобринский дерзко заявил Милютину:

— Неужели вы думаете, что мы дадим вам кончить это дело? Неужели вы серьезно это думаете? Полноте пожалуйста! Не пройдет и месяца, как вы все в трубу вылетите, а мы сядем на ваше место.

Чтобы предотвратить интриги крепостников, Милютин решился на отчаянный шаг: вместе с Ланским он написал и вручил государю записку, в которой Ланской предлагал свою кандидатуру на место Ростовцева и обещал кончить редакционный труд в два месяца. Но Александр II через четыре дня назначил председателем В. Н. Панина. Милютин был так потрясен, что слег в постель от нервного расстройства. К счастью, царь был полон решимости как можно скорее закончить это дело и 25 февраля вызвал Милютина во дворец для личной беседы. Видимо, он понимал, что назначение Панина неудачно, а сделать по-другому не мог: крепостники были достаточно сильной партией при дворе.

С назначением Панина в редакционных, комиссиях начались баталии за каждый пункт. Крепостники в комиссиях осмелели и стали открыто высказываться против Милютина и его друзей. Споры доходили подчас до грани дозволенного и даже переступали ее. Однажды разгоряченный Милютин оборвал Булыгина:

— Ваши действия неблаговидны. Я знаю, что Вы хотите только подслужиться известному Вам лицу... Все, что Вы написали против комиссий, делает Вас недостойным быть в среде их членов!

Когда Булыгин стал оправдываться, Милютин бросил ему в лицо:

— Если Вам угодно, то я могу, только не здесь, дать Вам всякое удовлетворение!

...24 апреля 1860 года Тургенев уехал за границу потрясенным и подавленным. Тревожила и судьба дочери, заканчивающей пансион и по-прежнему недружелюбно настроенной к семье Виардо. Нужно было подыскать для себя и дочери парижскую квартиру. Полина нуждалась в гувернантке, старшей наставнице. По дороге в Париж он вновь сильно простудился, возобновилась часто докучавшая в последние годы болезнь горла, тот самый несчастный бронхит, существование которого никак не признавал Лев Николаевич Толстой. Еще один повод для постоянных тревожных размышлений Тургенева: в Толстом он любил великую надежду русской литературы, но человечески никак не мог сойтись с ним. «Ведь Толстой думает, что я и чихаю, и пью, и сплю, ради фразы», — грустно шутил Тургенев.

После свидания с дочерью Тургенев уехал на лечение во французский городок Соден. Здесь он усердно штудировал Фогта, с которым был давно знаком лично, но работы его не читал. В последнее время Добролюбов и особенно молодые люди из редакции журнала «Русское слово», проявляли ревнивый интерес к общественным наукам. Их кумирами стали немецкие естествоиспытатели К. Фогт, Л. Бюхнер, Я. Молешотт.

Тургенева давно задела за живое статья Добролюбова «Органическое развитие человека в связи с его умственной и нравственной деятельностью» своим приземленным взглядом на любовь. «Мы совестимся представить себе вещи, как они есть; мы непременно стараемся украсить, облагородить их и часто навязываем на себя такое бремя, которого и снести не можем... Кто не убирал розовыми цветами идеализма — простой, весьма понятной склонности к женщине? ...Нет, что ни говорите, а желание поидеальничать в нас очень сильно: врачи и натуралисты «имеют резон».