Тургенев

С тех пор безотчетный страх охватывал ее всякий раз, если она долго не получала писем от сына. Воображению ее рисовались разные ужасы: опять упал и сломал себе ногу или руку, а может быть, опасно болен или уже нет его на свете… И никто не мог урезонить Варвару Петровну, рассеять ее опасения. Так и тянулось тоскливо и мучительно время — дни без пищи, ночи без сна, пока не подадут ей долгожданное письмо.

Но разговоры о поездке неизменно возобновлялись, и постепенно Варвара Петровна стала сдаваться. Доводы сына о необходимости продолжать образование в Берлинском университете нельзя было не признать разумными. Правда, она полагала, что по-русски Иван учен довольно Но ведь он готовился стать магистром философии. Даже само министерство просвещения посылает на свой счет молодых людей, будущих профессоров, оказавших успехи, в немецкие университеты. Мысль о том, что она может отнять у сына «карьеру», заставила ее, наконец, примириться с необходимостью долговременной разлуки. Может быть, там наберется он и светскости, которой ему, «степняку», так не хватало, по мнению матери.

«Вы с братом — умные, добрые, почтительные ко мне… вышли, не прогневайтесь, чудаками. Я не в осуждение говорю! Нет, вы мне милы, как вы есть. Но… свет требует светскости. Брат — военный, это его не так страннит, но ты, Иван, ты! Ах, я полагала бы видеть в тебе все совершенство!»

Соображения самого Тургенева были иными, но о главном он умалчивал, настаивая лишь на том, что ограничиться Петербургским университетом он не может, что «в России возможно только набраться некоторых приготовительных сведений, но что источник настоящего знания находится за границей».

Было бы неосторожностью с его стороны объявить тогда матери, убежденной крепостнице, что именно ненависть к общественному укладу самодержавно-помещичьей России толкала его на этот шаг. Только по прошествии тридцати лет он открыто сказал о главных мотивах, которыми руководствовался, отправляясь за границу.

«Лично я, — писал Тургенев, — весьма ясно сознавал все невыгоды подобного отторжения от родной почвы, подобного насильственного перерыва всех связей и нитей, прикреплявших меня к тому быту, среди которого я вырос, но делать было нечего. Тот быт, та среда и особенно та полоса ее, если можно так выразиться, к которой я принадлежал — полоса помещичья, крепостная, — не представляли ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротив: почти все, что я видел вокруг себя, возбуждало во мне чувства смущения, негодования — отвращения, наконец. Долго колебаться я не мог. Надо было либо покориться и смиренно побрести общей колеей, по избитой дороге; либо отвернуться разом, оттолкнуть от себя «всех и вся», даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я так и сделал… я другого пути перед собой не видел…»

Впервые отпуская сына в дальнее путешествие, матушка взяла с него обещание благоразумно вести себя и в пути и на чужбине. Напутствиям, назиданиям и советам не было конца. Она предостерегала его от карт, от рулетки, от необдуманных издержек на всякие прихоти. «Веди всему счет, — говорила Варвара Петровна, — берегись долгов. Помни золотые слова нянюшки Васильевны: «Долги — короста, стоит сесть одному прыщу, — все тело покроет». Не затейся там знакомства сводить с актрисами, при первом же долге твоем публикую в газетах, что я долгов за тебя платить не стану, что имение у вас не отцово».

В качестве дядьки решено было отправить за границу одного из дворовых, бывшего в Спасском фельдшером, Порфирия Тимофеевича Кудряшева, о котором шла молва, как о сводном брате Ивана Сергеевича.

Утром 15 мая 1838 года, в день отъезда Ивана Сергеевича из Петербурга, Тургеневы, взяв с собой и маленькую воспитанницу Варвары Петровны, Биби, поехали в Казанский собор, где отслужили напутственный молебен. Багаж тем временем был отвезен в контору пароходства на Морскую. Сидя в складном кресле, Варвара Петровна во все время молебна горько плакала.

Линейный корабль «Николай I», с которым Иван Сергеевич отправлялся за границу, брал пассажиров в Кронштадте, а туда их должен был доставить из Петербурга небольшой пароход «Ижора».

На набережной петербургской пристани Варвара Петровна простилась с сыном, не выходя из кареты, — незадолго до того она перенесла тяжелую операцию и не могла свободно передвигаться.

Какой-то неизвестный художник, может быть, один из крепостных Варвары Петровны, запечатлел потом, по ее желанию, драматический момент прощания с сыном. Уже из Спасского она писала Ивану Сергеевичу: «Прямо передо мной, на маленьком пюпитре, вид петербургской набережной и отъезжающий пароход «Ижора». Провожающие машут платками, шляпами… Стоят экипажи… На балконах смотрят в лорнетки. Дымится уже, зазвонил третий звонок — и мать вскрикнула, упала на колени в карете перед окошком… Пароход повернул и полетел как птица… Кучер на набережной погнал лошадей, но… недолго был виден пловец… Улетел, и все осиротело…»