Турист

Я отрицательно мотнул головой. Спрут усмехнулся, откинул зажигалку и взял электрошокер. Я вздрогнул, пытаясь сжать колени.

— Эй, — Спрут поднес мобильный к своему уху. — Он не хочет тебя слышать. Ему хорошо со мной. Подтверди, бамбино!

Лавина боли взорвалась внизу живота, огненной волной разнеслась по телу, вырывая из горла дикий, животный крик — и даже когда разряд закончился, я не сразу умолк. Я знал, что этот мой крик, полный безграничной, сумасшедшей боли, рвал сердце Джино на части — но сдержаться не мог.

Курт с ухмылкой смотрел на меня, держа мобильный у уха — полностью поглощенный жестокими судорогами, я не мог слышать, что говорил ему Вителли. Дав ему выговориться, Курт коротко вздохнул, не разжимая губ.

— Это всё?

Судя по лицу Спрута, это было не всё, но бритоголовый не стал слушать дальше.

— Надеюсь, ты понимаешь, Топор, кто будет платить за каждое твоё слово?

Я услышал шум закипающей воды и голоса Рэя и Лесли за спиной, и вздрогнул ещё раз — в прошлый раз кипяток выплеснули мне в лицо, но мне удалось зажмуриться и отвернуться — вода обожгла только правую щеку и часть груди. Но через несколько секунд я почувствовал запах кофе, и слабо удивился. Мне казалось, в этом новом мире ночных кошмаров нет места ничему человеческому. И от этого стало ещё страшнее. Потому что мир оказался всё-таки реальным.

— На меня твои угрозы не действуют. Тебе меня не достать, а твоему боссу я пока что не нужен. Ты не захотел считаться со мной? Я — не пустое место, Топор! И я всегда получаю то, что хочу. Пришла пора делиться мальчишкой, и сейчас моя очередь!

Я закричал, когда Спрут снова включил шокер, и это было последним, что услышал Джино. Спрут отключил мобильный, и, размахнувшись, выбросил его в разбитое окно.

Я ожидал, что после этого пытки продолжатся, но Курт отложил шокер в сторону. Я мог только стонать, и, поскольку уже давно охрип, и каждый мой звук рвал горло на части, то пытался сдержаться, и наружу рвалось только животное мычание. Спрут пододвинул себе стул и уселся рядом, уткнувшись подбородком в сложенные на спинке руки. Он рассматривал меня, как кусок мяса, точно раздумывая, откусить ещё или оставить на потом. Я уже не чувствовал унижения: я был слишком поглощен физической болью.

— Я недоволен своей работой, — вдруг сказал Спрут, и я едва сдержался, чтобы не вздрогнуть. — Твоя мордашка, напарник, по-прежнему узнаваема. Впрочем… у нас ещё есть время…

Я не мог видеть себя со стороны, но мне казалось, Спрут себя недооценивает. Тело кричало от боли — множественные порезы, ожоги, кровавые следы, опухоли от ударов, жестокие судороги после шокера, и настоящий ад… Может, лицу и впрямь досталось чуть меньше, но мне не было от этого легче.

— Я думаю, у нас есть ещё несколько часов, — Спрут прикурил, выпуская клубы дыма мне в лицо. — Старик хочет заполучить тебя назад, я сделаю ему такой подарок. Возможно, это будут даже несколько подарков — я заверну для него каждый твой кусок по отдельности. Руки, ноги… В конце концов, кому-то нужно придумать, что делать с твоим телом. Похороны будут за его счет.

Я безразлично посмотрел на него. Мы оба знали, что всё действительно будет так, как он говорит. Спрут не готовил сюрпризов, я знал, чего ждать, и был уже почти готов к этому. Видимо, я всё-таки умру здесь. Спрут победил, пора признать это. Внезапно меня охватила злость — слабая вспышка, которой хватило всего на одну фразу:

— Кто… родил такого урода… как ты, Курт?

Бесцветные глаза Спрута сузились. В первый миг мне показалось, что он меня ударит, но вместо этого Спрут выпрямился, и принял из рук Лесли дымящуюся кружку. Я напрягся; он сделал глоток.

— Женщина, — он стряхнул пепел на один из моих глубоких порезов и сделал ещё одну затяжку, наблюдая, как я корчусь от боли. — Всё, что я о ней знаю — фамилия, наверняка вымышленная. Вряд ли в самом сердце Лондона можно найти хоть одну шлюху, которую бы звали Эрика Кальтенбруннер.

Я видел, как догорает его сигарета. Осталась всего одна затяжка, и всё продолжится. Я вскинул на него глаза, лихорадочно придумывая что-то ещё, что оттянет страшное время… Я был готов умереть, но при этом мне безумно, жадно хотелось жить.

— Тебя… воспитали улицы?..

— Хуже, — хрипло рассмеялся Спрут. — Я рос в детском доме. Знаешь, какие там законы? Куда тебе, малыш… Ты рос защищенным и сытым, маленький ублюдок. Ты и понятия не имеешь, как можно провести детство. Я не дожил до выпуска — меня перевели в колонию строгого режима для малолеток. Оттуда — в армию. Начальник колонии постарался, чтобы меня взяли: старый кретин не мог дождаться, пока меня выпустят. С тех пор меня воспитывали уроды в военных формах. Старые добрые дни… по крайней мере, тогда я имел официальное право убивать.