Туркестанские повести

— Есть и побольше штучки, — перебил Сашу Быстраков. — Не здесь, конечно. Например, морская черепаха бывает до двух метров, а весит около четырехсот килограммов.

— Сколько же ей надо расти до такого веса? — полюбопытствовал я.

— Сколько? Есть так называемая слоновая черепаха — обитательница Галапагосских островов. Так вот, одна такая животина, привезенная оттуда, прожила в неволе сто пятьдесят два года.

— Фью! — удивленно свистнул Новиков. — А на Галапагоссе она, должно быть, еще больше проскрипела бы. И наделил же бог всякую тварь живучестью. А мне отвел каких-нибудь жалких семь десятков лет. Где справедливость?

— Черепахи не глотают окурков, Сашенька, — ввернул подошедший Горин.

— И противогаз не надевают для отвода глаз, — припомнил ему Новиков проделки на марше. — Герман, пошли выкопаем по кустику, приобщимся к красоте…

Возвратившись в гарнизон, мы разбили аллею.

Глава четвертая

В Москве, должно быть, идут сентябрьские дожди, облетают пожелтевшие листья. А здесь, в песках, жарища, алюминиевое небо без единого облачка, яркое солнце будто и вовсе не заходит за горизонт. Только ночью прохладно, даже зябко: нагретая земля быстро остывает.

— Приветик, робинзоны! — Я сорвал с головы, стриженной под «нолевку», темно-зеленую панаму и, спрыгнув с безбожно запыленной подножки водовозной машины, расправил занемевшие в дороге плечи. — Налетай на бальзам «Слезы пустыни»!

— А-а, Володя-водовоз!

— Поилица приехала! — Каждый по-своему выражал знаки приветствия.

«Робинзоны», только что зачехлившие ракеты, потянулись к старенькому, видавшему виды ЗИСу. Впереди всех шел Бытнов. Стайку ракетчиков неторопливо замыкал Галаб Назаров. Он приветливо помахал мне рукой и обнажил в улыбке белую эмаль зубов. К этому сержанту я как-то сразу, с первых дней службы, проникся уважением.

Водовозку на позиции всегда ждали как чуда. Ребята шумно обступали камуфлированную в серо-желтый цвет машину, снимали замасленные панамы, закатывали рукава гимнастерок и подходили, как на причастие, к широкой горловине крана. Пили, жадно раскрывая пересохшие рты. Вода била по бронзовым от загара лицам, затейливо пузырилась в сложенных ковшиком ладонях, гулко екала в глотках. На песок не проливалось ни капли: под краном стояла срезанная наполовину железная бочка, и ополоски из нее шли на всякие нужды, где не требовалась особенно чистая вода, — помывку машин, стирку задубелых от пыли и пота комбинезонов.

— Наконец-то, — снисходительно обронил Бытнов. Он шумно вздохнул, сбросил до пояса выгоревший комбинезон и окатил жестко бьющей струей бугристую спину, узловатые предплечья и вихрастую голову. Потом подставил гладко выбритое лицо без единой морщинки, сладко крякнул и только после этого сделал несколько глотков.

Солдаты, расступившись перед офицером, ожидали своей очереди. Субординация…

Сержант мог бы обойти очередь жаждущих и напиться вторым. Но он спокойно стоял в сторонке, и на его живом симпатичном лице не было того нетерпения, с каким толпились солдаты вокруг Бытнова.

Бытнов наконец выпрямился, тряхнул белесыми завитушками спутавшихся волос и, отыскав меня глазами, буркнул:

— Не вода — бурда какая-то… Вкалываешь до помутнения в зенках, а тебе — теплую жижу с песком…

Натянув комбинезон на стальные плечи, он шагнул сквозь цепочку солдат. Даже не заметил моей обиды. Что я виноват, если нет лучше воды? Все такую пьют. «Теплая жижа с песком…»

Под освободившийся кран теперь подходили сразу по два-три человека. Никто из ребят не окатывался, не полоскался — для этого есть большой самолетный бак, установленный на саксауловых столбах, оплетенных ломким хворостом. Приспосабливались по-разному: кто подставлял гофрированный котелок панамы, кто огрубевшие, в пятачках мозолей, ладони, а иные ухитрялись ловить веселую струю ртом. Отходили довольные, улыбающиеся. Вытирали посвежевшие лица, хлопали по нагретым жестяным бокам поилицы, удивленно поглядывая на меня, распевали:

Удивительный вопрос:
Почему я водовоз?..

«В самом деле, почему я водовоз, а не ракетчик?» — уже в который раз подступала к горлу обида.

— О, Володя, салам! — поздоровался Галаб. — Большое тебе спасибо за воду. По-нашему — катта рахмат!

И вся обида пропала: нужен Володька, не зря ест солдатский хлеб.

Галаб вытер обветренные губы тонкой ладонью, открутил фигурный вентиль так, чтобы вода не сильно била, запрокинул лицо под рыжевато-серебристую струйку. Пил медленно, словно пробуя воду на вкус и растягивая удовольствие. Оказывается, и пить можно красиво.

Почти такую же картину мне пришлось наблюдать однажды в одном из московских ресторанов, где подавали узбекские блюда. Я был там с Людой Васильевой, студенткой пединститута. Напротив нас величественно восседал седобородый узбек. Он был в тюбетейке и полосатом халате с широченными рукавами. Старик заказал лагман. Мы думали, что это какое-нибудь необыкновенное блюдо, и соблазнились диковинкой.

— Учись интернационализму, — подмигнул я своей спутнице.

— Непременно: в этом вся его суть, — лукаво рассмеялась Люда.