Тушите свет

К какому жанру их отнести? Можно быть автором романа, повести, драмы, стихотворения, но автор дневника всё равно что автор доноса. С той только разницей, что он стучит на себя самого. Тут есть какая-то патология.

В давнюю пору дворянских гнезд, в деревне, занесённой снегами, когда коротаешь пустое время за чтением старых календарей, писанием многостраничных писем, можно прибегнуть к такой возможности заполнить убийственно долгий досуг. Но в наш быстроногий стремительный век, когда человеку становится тесно на старой, исхоженной им планете, когда, возможно, нам предстоит ещё одно великое, грозное переселение народов, терзаться над бумажным листом, пытаться извлечь из пыльных завалов слежавшихся слов неочевидное, не относящееся к предмету, тратить на поиск этикетки невозвратимые часы – какая жестокая расправа с отпущенным временем на земле!

Я тоже один из этих юродивых – мало того что весь свой век усердно сочиняю сюжеты, ещё и записываю телодвижения, сопровождающие путь в никуда.

И нет даже стыдного оправдания, что в ком-то вызовет интерес вся эта летопись графомана. Всё с точностью наоборот! Больше всего я боюсь того, что неизвестный гробокопатель случайно наткнётся на эти страницы, свидетельствующие моё помешательство.

Нет, я отчётливо понимаю всю обречённость своих усилий. И это и есть та Дантова заповедь, которая не оставляет надежд.

6

Нужно дожить до этого возраста, чтобы не разумом, а кожей понять неминуемое исчезновение.

Возможно, только в дошкольном детстве можно с такой остротой ощутить и боль прозрения и его ужас.

Мне выпало пережить так много и близких друзей и возможных недругов и стольких людей пришлось проводить, так часто видеть скользящую в небе тоненькую дымную струйку, не оставляющую следа, гасить неизбежное стыдное чувство: а я ещё жив, всего два шага, и вот я на территории жизни, оставил за спиною некрополь, опять уцелел, опять в этом пчельнике, где продолжается круговорот.

И жизнь моя, моя единственная хрупкая жизнь, однажды возникшая по прихоти неведомой силы, соединившей отца и мать, жизнь моя ещё будет длиться какой-то предназначенный срок. Надо лишь помнить, что каждый миг неповторим и наполнен смыслом.

Ничем – ни усталостью, ни хандрой, ни хворью нельзя оправдать бездействия, ничем решительно, это и есть истина на все времена.

Но, повторяя в который раз привычную мантру, я сознавал, что старый страх никуда не делся.

7

Меж тем, отлично помню ту радость, которую ощутил я в юности, когда впервые прочёл у Дидро, что в жизни выигрывает тот, кому удаётся надёжно спрятаться.

Я восхитился, я оценил совет мудреца, но что из того? Я не сумел его совместить с моей убеждённостью в первостепенности вечного двигателя. Эта машинка должна неустанно во мне работать и ни на день не давать потачки.

И вышло так, что моё домоседство и в малой мере меня не избавило от нездорового интереса властей предержащих и их альгвазилов.

К исходу дней своих сознаёшь, что всё понимал и всё предвидел, ты подчиняешься лишь бесёнку, который некогда завладел твоею душой, твоею волей и усадил за письменный стол.

И вечный твой страх один и тот же, что ты боишься лишь одного: нет, не успею, дней не хватит. Не дотружусь и не допишу.

И детская вера, что смерть – это то, что приключается лишь с другими, – однажды уйдёт, ты такой же, как все, и так же, как все, пропадёшь, исчезнешь, смешаешься с глиной или с дымком.

8

Казалось бы, человек, который хотел бы прожить в соответствии с опытом галльского энциклопедиста, не должен томиться смутным желанием, чтобы его омертвелые кости перемывали гробокопатели, а вот поди ж ты, – нам, чудакам, забвение страшнее могилы.

Как уживается эта суетная и унизительная боязнь с гордой потребностью в независимости – трудно понять, и тут мы вовремя вспоминаем, как многогранна наша натура, как дьявольски сложен наш внутренний мир. И волки сыты и овцы целы.

Но в юности, когда мы болезненно и обнажённо самолюбивы, мы одержимы одним-единственным неколебимым императивом: чего бы ни стоило, будем пить только из собственного стаканчика. Всё что угодно, но не зависеть от общих правил и общих мест.

И сколько было поломано рёбер, сворочено шей, разбито сердец во имя нашей бесценной самости!

Кто эти доблестные одры с остекленелыми глазами?

Это достойные ветераны, они отстояли своё одиночество.

– Доброе утро. Как дела?

Дела неплохи. Да что в них толку, когда уходит способность радоваться.

Но не хочу говорить о себе. Мне легче говорить о Безродове.

За долгие годы мы братски сблизились, и знаю его я едва ли не лучше, нежели себя самого.

9

Однажды я спросил его попросту: как может идея независимости, и прежде всего свобода духа, сосуществовать с этой властной жгучей потребностью сохраниться в дырявой памяти поколений, которые придут нам на смену? Потомство и без нас разберётся, о ком и о чём ему стоит вспомнить.

И о какой ещё независимости можно мечтать, если мы так суетны, так мечемся в жалких попытках застрять каким-то значком в ненаписанной летописи?

Немного помедлив, Безродов сказал: