Тутти Кванти

Он и в молодости был заносчив с патронами и желчен с ровней, за что неоднократно бывал бит и изгоняем вон в очередные ворота, но уроков для себя не извлекал, ни к кому не приноравливался, а лишь мстительно, хотя и неосознанно, наращивал свою неуживчивость. С годами же в нем напрочь атрофировался находившийся в зародыше инстинкт, предупреждающий об опасности, шаткая психика его разрегулировалась окончательно, и он стал невыносим и в служебном, и в личном общении. Сам он от того ничуть не страдал, ибо позывов к сожительству с особями противоположного пола не испытывал, а временных сослуживцев либо не замечал, либо презирал, либо ненавидел. Нынешним сверхпрочным своим положением он был обязан президенту «Атома», который чувств не ведал и, ценя только деловые качества, сортировал сотрудников по принципу: полезен — бесполезен. Последних, раскусив, выгонял, первых возносил, что и выпало в итоге королю цифр Шз. Затиранив вверенный ему аппарат, но добившись оптимальной эффективности его функционирования, он получил в своих действиях карт-бланш от президента, безотчетно распространив его и на все внеслужебные поступки. Неограниченный финансовый самодержец, не замечающий, что властвует лишь в рамках фирмы, но ставший к этому времени фанатичным ратоборцем за чистоту веры, которая без остатка заполонила зияющие пустоты его души, с неизбежностью вызрел — на почве никем до поры не разгаданной узкой психической аномалии — до ощущения полнейшей вседозволенности в связи со своей особой миссией в истреблении скверны. Этим объяснялась его убежденно жестокая расправа над доктором Плт, уникальным исследователем космопластика, гордостью трафальерской науки. Этим была вызвана и мгновенная яростная контратака, предпринятая им в главном культовом кабинете столичного синклита и опрокинувшая психологический эксперимент ревнителя.

— Меня под стражу?! — Дребезжащий пронзительный зуммер, вставленный в горло Шз вместо голосовых связок, включился на полную мощность. — Я сжег вероотступника! И пережег бы их всех! И религия была бы обязана мне великим очищением! Мое имя было бы увековечено на Игле Единения!.. Но меня схватили, обезоружили, бросили в узилище!.. Кто?! Если я вероносец — они веропреступники!.. — Старика пресек приступ кашля, но он совладал с ним. — Меня ввел сюда конвой, — значит, я во вражеском стане, в котором правишь ты! — Желтый сучок-палец сделал фехтовальный выпад в сторону ревнителя. — Ты не ревнитель веры — ты ее осквернитель!

Зуммер задребезжал сильнее и захлебнулся в кашле. Сухонькое корявое тельце старца сотрясалось в затяжном приступе, вызывая невольную жалость. Но руки его непостижимым образом не подчинялись недугу, продолжая служить неукротимому духу вероносца и выражая за него то, что он сейчас не мог сказать.

Выразительная жестикуляция безоговорочно утверждала, что городской синклит переродился в скопище предателей, возглавивших всепланетное движение веропродавцев. Пока этого, на свою погибель, никто из верных послушников не видит. Кроме него, страдальца и воителя! Но его не остановят продавшиеся культовики и слепые стражи — он сколотит боевые фаланги из правоверных севесеков — вон их сколько уже! — и изведет нечестивцев и даже их семя!..

Ревнитель посчитал, что пантомимическая тирада слишком продолжительна, а конструктивный диалог в целях дальнейшего использования фанатика на том же поприще абсолютно невозможен. И, поморщившись, подал охранникам знак вывести старика.

И тут произошло маленькое психологическое чудо. Знак понял не только конвой, но и Шз. И кашель мгновенно стих. Опальный финансист встал, вытер слезы и слюни, выдавленные приступом, и, глядя на ревнителя в упор, отчетливо, спокойно изрек:

— Приговариваю тебя к превращению в пепел! Жизнь у тебя отниму лично я! Приговор окончательный и апелляции не подлежит.

Обессиленный кашлем, трудно повернулся к дверям, намереваясь выйти. Опомнившиеся крепыши подхватили корягу под сучки и вынесли вон.

В задумчивости ревнитель поочередно наподдал щелчками каждому деревцу и пеньку рощицы, переполошив все синклитные службы. Они чеканно и лаконично выражали свою готовность выполнить любую его прихоть, но он никому не отзывался, исполняя бестолковый ноктюрн на пультовой клавиатуре.

Потом поднялся, в той же задумчивости пересек культовую и приемную, вышел в коридор и по длинношерстным шкурам, крадущим у шагов звуки, направился к кабинету правой руки ревнителя веры.

20

Приспешник-секретарь, склонившись в быстром, но почтительном поклоне, услужливо приоткрыл дверь. Реве Шш, уловивший едва слышное движение, не поднял головы от лежавших перед ним бумаг, нарочито усиливая эффект своей погруженности в дела.

Губы ревнителя тронула усмешка: подыгрывая, он бесшумно опустился в кресло поодаль от чурбанного стола. Реве Шш пришлось придумать надобность в стоящем на полке фолианте, чтобы обнаружить редкостного здесь визитера.

— О ревнитель! — прохлюпали его легочные мехи, а сам он грузно завозился, имитируя попытку приветственного вставания.