Твардовский без глянца

«А. Т. ввел в редакции суровое правило: рукопись, пришедшая со стороны, могла увидеть свет и при разногласии членов редколлегии, ее судьба решалась простым большинством голосов. Если же речь шла о сочинении сотрудника редакции, не исключая самого главного редактора, требовалось единогласие: один-два голоса против – и сочинение уже не печатается». [4; 156]

Сергей Павлович Залыгин:

«Была у Твардовского-редактора и еще одна особенность или манера, не знаю, как это назвать.

Привозишь в журнал рукопись, он знакомится с ней и спрашивает:

– Ну? И кого бы вы хотели иметь редактором этой вещи?

– Наверное, неудобно вот так выбирать, Александр Трифонович. Есть же отдел прозы, ему и карты в руки…

– Ну, а если представим себе, что в этом нет никакого неудобства?

– Да я бы хотел вот такого-то… Но ведь он у вас в должности – ответсекретарь. Или замредактора?

– Освободим! На несколько дней освободим от всех других обязанностей – работайте вместе. Раз вам так хочется, и дело пойдет лучше, к взаимному удовольствию. И – пониманию!» [2; 283]

Владимир Яковлевич Лакшин:

«А. Т. любил журнал, его голубую строгую обложку, с каким-то чувством радостного изумления брал в руки сигнальный экземпляр: „Скажите, вышел!“ Держал его в руках, переворачивал, нянчил, как младенца. Потом внимательно прочитывал оглавление. ‹…›

Перевернув свежую книжку журнала Твардовский долго разглядывал как-то пустую заднюю обложку:

– Послушайте, а нельзя здесь что-нибудь печатать? Хотя бы рекламу какую…

Как рачительный крестьянин, он не хотел оставлять незасеянным и клочка пахотной земли». [4; 138–139]

Владимир Яковлевич Лакшин.Из дневника:

«27.VII.1962

‹…› С утра Твардовский очень запальчиво говорил о цензуре, о том, что хочет встретиться с Хрущевым и уговорить его, чтобы цензура на художественные произведения была отменена.

– Сидит какой-то малец, – рассуждал Александр Трифонович, – и дает разные указания. Но ведь его редактором журнала не сделают. Почему он тогда меня должен проверять? Нелепица! Пусть бы ввели, как до революции, практику предупреждений редактору. Скажем, три предупреждения и – баста! Но без предварительной цензуры». [5; 68]

Федор Александрович Абрамов:

«Цензура душила журнал. И это вызывало ярость у А. Т. Белые от бешенства глаза. Тигр, мечущийся в клетке, и мне казалось, я даже слышу содрогание невидимых железных прутьев.

Медведь, со всех сторон обложенный охотниками». [12; 241]

Владимир Яковлевич Лакшин.Из дневника:

«1.VIII.1962

Решились: заново пишется письмо Н. С. Хрущеву об „Одном дне…“.

Сегодня Твардовский приехал мрачный. Дементьев хотел переменить какое-то слово в уже готовом тексте письма.

– Ну, какое слово вы предложите? – с яростью спрашивал Александр Трифонович.

– Ты не волнуйся, Саша… Но есть какое-то такое „разрешите просить о… (и он щелкал пальцами, подыскивая ускользающее словечко)… помощи, поддержке…“

– Благословении? – ядовито отозвался Александр Трифонович. – Так вот, я вам скажу („вы“ к Дементу, с которым он чаще на „ты“, подчеркивало его раздражение), что слов в языке мало. На этот случай их всего 16… И 15 из них мы уже использовали». [5; 70]

Сергей Павлович Залыгин:

«Одна моя рукопись лежала вот таким образом без движения восемь месяцев.

Александр Трифонович звонил мне в Новосибирск:

– Вы не волнуйтесь, пожалуйста, вещь пойдет!

А мне казалось, что Александр Трифонович волновался при этом гораздо больше, чем я. Я ему так и говорил. Он соглашался:

– Правильно! Вы-то свое авторское дело сделали, а я свое редакторское еще нет! Небось пишете новую вещь?

– Пишу, и весь в ней. Вот и не беспокоюсь о том, что уже лежит на вашем столе, – некогда!

– До чего же счастливый народ эти самые авторы, написали – и гора с плеч!» [2; 284]

Константин Яковлевич Ваншенкин:

«Когда Твардовский стал впервые главным редактором журнала, Маршак сказал ему о том, что человек часто портится, если сквозь его жизнь проходит множество людей, да еще судьба которых порою от него зависит, и предостерег его. Рассказывая об этом, Александр Трифонович заметил:

– Как это верно!» [2; 239–240]

О, дивный «Новый мир»!

Федор Александрович Абрамов:

«Я с великим волнением и благодарностью вспоминаю „Новый мир“ тех дней. Во-первых, – встречи с писателями. Как они обогащали. Как возбуждали. Как давали настрой… И много-много давали разговоры с членами редколлегии. Двери их кабинетов не закрывались. А они сами – как они ухитрялись делать дела? Войдешь, всегда кто-нибудь сидит. Всегда разговоры… И всегда какая-то боевая форма у членов редколлегии. Нигде, кажется, не было такого отношения к своим обязанностям и у аппарата. Все, до гардеробщицы, до буфетчицы, сознавали, что они причастны к очень важному большому делу. И на всех был отсвет этого дела. Я навсегда запомнил праздничную атмосферу редакции.