Твари Господни

"А полюбить "невидимку", случайно подслушав его душу можно?" – Виктор не знал, что и думать. Происходящее никак не вписывалось в то представление о себе, что сложилось у него много лет назад, еще в юности, и благополучно просуществовало с ним всю эту долгую или, напротив, слишком короткую жизнь.

"Если мы когда-нибудь встретимся… " – Виктор бережно достал скрипку, провел осторожно – кончиками пальцев – по темному лаку, как бы исследуя изысканный изгиб деки, и вдруг понял, кого на самом деле сейчас ласкает.

"Господи! Если она жива… " – он схватил смычок и поспешно, едва ли не бегом, покинул келью, слишком тесную, чтобы вместить ту музыку, которую Виктор был не в силах уже удерживать в своем сердце. Музыка требовала воплощения, точно так же, как и любовь, никогда на самом деле не покидавшая его сердца.

"Если я воскресну… " – он выбежал на середину огромного зала, под взметнувшийся в необозримую высь каменный свод, и музыка зазвучала, кажется, еще раньше, чем смычек коснулся струн.

"Дебора!" – но это была уже совершенно последняя мысль, которую он смог осознать. В следующее мгновение Виктор растворился в собственной музыке, наполнившей все внутреннее пространство собора и океанской волной выплеснувшейся сквозь распахнутые двери на простор площади Иакова.

2

Первое, что он увидел, когда открыл глаза, была спина Рэйчел. Она сидела, скрестив ноги, в изножии кровати и смотрела телевизор с выключенным звуком. Женщина курила, и над ее левым плечом в голубоватом мерцающем от смены кадров свете проплывали по временам прозрачные, как тающий под солнцем туман, завитки табачного дыма. Минуту Кайданов лежал неподвижно и, затаив дыхание, смотрел на нее, любуясь мягким очерком шеи и плеч, белизной гладкой матовой кожи, светившейся в полумгле спальни не хуже электронной трубки телевизора, волнующей грацией с которой узость талии сменялась плавным размахом бедер.

В этот момент он еще балансировал между сном и явью, между делом и нежностью. Он смотрел на Рэйчел, чья красота совершенно изменилась за два прошедших дня – и не только в его глазах, но и физически – и в то же время все еще пребывал под впечатлением только что состоявшегося разговора. Встреча с Некто и сама по себе была событием из ряда вон выходящим, ведь он уже давным-давно превратился для Кайданова в образ невозвратного прошлого. Но дело было не только в этом. Неожиданное воскрешение Виктора намекало на существование таких тайн и такой магии, о существовании которых Кайданов даже не подозревал. Впрочем, за весь не такой уж короткий разговор, Некто – в своей излюбленной манере – почти ничего, прямо не касавшегося собеседника, так и не рассказал. И все-таки кое-что помимо самого факта своей новой реинкарнации и обещания прийти – может быть – на встречу, назначенную два дня назад Лисе (одиннадцатого, в восемь вечера в Берлине, у входа в отель "Кемпински"), Некто Кайданову сообщил. Лиса скорее всего жива, но ни Рапозы, ни той "блонды" из мюнхенской пивной, которая так удивила Германа, увидеть, скорее всего, никому больше не удастся. Что это могло означать, Кайданов догадывался, хотя и полагал – во всяком случае, до сегодняшнего дня – что "обернутся" два раза подряд в течение такого короткого промежутка времени практически невозможно. Однако додумать эту мысль до конца он так и не смог, потому что в этот момент баланс нарушился, и Кайданов потерял равновесие, и как тут же выяснилось, не он один.

– Моя задница тоже покраснела или мне это только кажется? – внезапно спросила Рэйчел, и, мысленно усмехнувшись, Кайданов с облегчением выпустил из легких застоявшийся воздух.

– Не волнуйся, дорогая, – сказал он, перекатываясь к ней и обнимая так, что его ладони сомкнулись на ее животе. – Твоя спина, Викки, и твой зад, – его правая рука скользнула назад, коснувшись предмета разговора. – Безупречно белы, как и подобает истинно арийской девушке. Впрочем, у нас проблемы с невинностью, но думаю святой Розенберг нас простит.

– В каких войсках служил твой папа? – спросила Рэйчел, откидываясь назад и прижимаясь спиной к его груди.

Возможность прослушки существовала всегда, и ничего лишнего говорить было нельзя даже тогда, когда кровь отливала от головы туда… куда она отливает, когда начинает закипать от нежности и страсти.

– Мой папа, милая, – он говорил прямо через упавшие ему на лицо волосы Рэйчел, от запаха которых (горького и сладкого одновременно) начинала кружиться голова. – Был тогда еще сопляком и не успел даже в гитлерюгент.

"Черт! Понесло же меня… " – но реплику следовало завершить раньше, чем мысли напрочь покинут его несчастную голову.