Твари в пути (СИ)

— Чужие тайны, как выпитый чай чудесного сорта тысячи лепестков, — негромко проговорил Сахид Альири. — Пока ты держишь его чашку в руках, ты вдыхаешь чудесный аромат, впитываешь в себя его суть, постигаешь его душу. Когда ты пьешь его, в тебя вливается истинное волшебство, жар из чувств и смысл жизни. Но когда проходит день, да что там день — час, вкус постепенно стирается с языка, уходит из памяти, сменяясь пылью улиц, соленым потом на губах и жаром пустыни. Так и с тайнами. Ты ждешь, ты алчешь ее, она манит тебя, а знание — самое приятное, что, как кажется, может тебе достаться, но когда ты раскрываешь ее, она тут же перестает быть для тебя чем-то непостижимым, неизвестным… Остаются лишь пыль, пот, жар пустыни. И привкус обмана…

* * *

Блестящая вшитыми жемчужинами звезд темно-фиолетовая накидка пустынной ночи накрыла безжизненные пески и живительные оазисы. Ковер по-прежнему неспешно летел на север, и утомленные безумным ан-харским утром, а также днем под палящим солнцем и безжалостными ветрами, небесные путешественники спали.

Медленно проводя длинными тонкими пальцами по золотистой бахроме, будто по струнам дутара, на краю ковра сидела красивая обнаженная женщина и заботливым материнским взглядом наблюдала за спящими. Прямо перед ней лежал, закутанный от ночной прохлады беззаботный гном, шумно сопящий и на выдохе просвистывающий куплеты из древних саг весьма грубого содержания. Ему снилась женщина, выглядывающая из-за полога богатого паланкина и манящая его… манящая… манящая…

Чувственные, ярко очерченные губы женщины, сидящей на ковре, слегка разошлись в снисходительной улыбке. Взгляд глаз цвета ночи перешел на человека, лежащего подле гнома. Мускулистый герич в длинном халате, перехваченном широким поясом, который сжимал не только талию, но и грудь, спал в обнимку с огромным бесформенным мешком. Во сне он видел жуткое существо с длинными серебряными волосами, которое что-то шептало ему. Женщина вздрогнула и совершила плавное движение своей изящной рукой, будто перевернула страницу. Под ее пальцами воздух словно бы превратился в густую воду и пошел полосами — сон человека тут же сменился: теперь это был старик, загоревший дочерна под восточным солнцем, но, было видно, бывший некогда белокожим. Старик лежал на кровати с балдахином и был мертв. Но при этом губы покойника, сухие и слипшиеся, пытались что-то шептать… «Поступай по совести. Ты рыцарь, Ферах-Рауд. Помни об этом… Совершая недостойный поступок, всякий раз вспоминай мое лицо…». Герич вздрогнул, но не проснулся — женщина перевернула еще одну страницу. Сон сменился. Человек восседал на облаке, к которому тянулся кажущийся бесконечным полупрозрачный мост, подле герича сидело существо в золотом халате, длинном настолько, что его полы стекали с краев облака и разливали кругом яркое солнечное свечение. У этого существа была лазурная, цвета безоблачного неба, кожа и четыре головы в четырех тюрбанах. Человек не боялся — он чему-то громко смеялся. Джинн что-то рассказывал; в диалоге с собеседником-геричем участвовали все четыре рта.

Женщина улыбнулась и поглядела на человека, лежащего в изголовье у гнома и герича. Белокожий, с кровью совершенно иного запаха, чужого запаха… То, что ему снилось, пугало… Ему снилась женщина в багровых одеждах и с горящими волосами. Она стояла в центре словно бы целой пылающей равнины, которой были эти ее необъятные волосы. В ее зрачках тлел пепел с алыми прожилками…

Женщина, сидящая на краю ковра, поспешила перелистнуть страницу. Новый сон. Старик в алой мантии разговаривает со своим посохом-змеем, а тот ему отвечает: они говорят о наследии, о крови, текущей в веках. Птичьей крови. Что-то о Дожде Усмиряющем, о птенце, которого что-то «пугающее» не должно коснуться, но посох уверен, что все течет по нарастающей: и если дед Тиана (должно быть, старика в мантии) только лишь тлел, отец Тиана уже горел ровным спокойным пламенем, а сам Тиан — пылает, как жар Бездны, то уж сын Тиана…

Женщина заскучала и перелистнула страницу. Старик в мантии превратился в Ифритума. Она вздрогнула — что же происходит со снами этих странников, спящих на летающем ковре? Один сон безумнее предыдущего! Ифритум, тем временем, наткнутый на пылающий меч, хрипит: «Птице, прилетевшей в теплые края, не вернуться домой. Мой наследник уже взращен в песках, он возвращен в небо. Четыре ветра бьются в его теле. Он помнит о том, кто убил меня… Ветра Пустыни не позволят птице расправить крыльев…».