Твердь небесная

У Антона Николаевича не оставалось ни самых малых сомнений в том, что Казаринов, Дрягалов и Годар, такие на редкость разные люди – злодей-интеллигент, малообразованный миллионщик и француз-подполковник, кавалер высшего ордена в своей стране, – оказались в одно время и в одном месте по какому-то таинственному единому делу. Шпионаж в пользу Японии – это, скорее всего, не главное, зачем приехал в Маньчжурию Казаринов. Но по какому именно делу они все там собрались – пока не ясно. Да и нужно ли ему это теперь выяснять? Он и так загонял своих сотрудников вконец. Правда, попутно раскрылось кунцевское убийство. Так что потрудились они недаром. Но зачем ему, московскому полицейскому, знать о каких-то китайских делах перечисленных господ? Равно также не его заботы вникать, каким образом Дрягалов и французы оказались наделенными всесильными мандатами охранки. У него есть теперь своя, личная важная проблема: какую бы найти форму – помягче да поделикатнее, – чтобы донести до жены поразительные новости об ее обожаемом отце. Вот это задача так задача. Пристав решил, что пока его участия в делах Казаринова и прочих не требуется.

Третья часть На войне

Глава 1

В конце августа Маньчжурская армия отходила от Ляояна. Японцы, не только не одолевшие противника в почти двухнедельном сражении, но сами-то отбитые повсюду с огромными потерями и уже готовые попятиться, поначалу натурально смутились от такого маневра русских: японский главнокомандующий маршал Ояма первым делом по получении неожиданного известия подумал, а не является ли этот отход неким загадочным и потому небезопасным для его армий движением неприятеля. Но, убедившись, что русские решительно отступают, японцы поняли, что поле боя, вне всякого сомнения, и в этот раз остается за ними.

Это было беспримерное в военном деле отступление победивших. Разумеется, никто не преследовал русские войска, не досаждал их арьергардам. Корпуса без какой-либо суматохи, будто на мирном переходе, переправились на северный берег Тай-цзы-хэ, и японцы даже не пытались хотя бы обстрелять их с сопок, порушить переправы: а ну как еще обозлятся и вернутся? – пусть уж уходят подобру, коли им воля такая. Врагу не оставалось ни самого пустячного трофея: ни единой поломанной пушки, ни единой повозки, ни вола, ни осла, никакого другого имущества. Само собою, и прежде всего, были вывезены раненые.

Если вообще можно говорить об отступлении как об успехе, то это отступление следует считать отменно успешным. Потому что оно было, как ни абсурдно это звучит, плодом победы самих же отступающих.

Но таково было решение главнокомандующего русскою армией. Получив известие – оказавшееся подложным! – о движении неприятеля к нему в тыл и полагая это серьезною угрозой всей кампании, главнокомандующий нашел, что при таких условиях с его стороны возможна единственная ответная мера – отступление.

Казалось, это неоправданное малодушное решение военачальника должно было вызвать недовольство или, по крайней мере, недоумение войска. Ведь никто лучше простого солдата не чувствует, насколько он сам и его товарищи окопники готовы сию минуту ожесточиться, упереться, готовы не уступить супротивнику. Да и сколько же, право дело, уступать-то можно? Войне седьмой месяц пошел. А япошка все так и не бит хорошенько ни разу. Пора бы уже ему и по шапке дать. И если здесь, в далекой чужой земле, не приходилось особенно надеяться на подъем патриотизма у солдат, то, во всяком случае, бойцовский азарт, как на кулачках, должен же пробудиться в русском человеке! К тому же в армии все до единого – от командующего до солдата – безусловно понимали, что означает их успех для осажденного Порт-Артура: как ждут там маньчжурцев, как на них надеются! И вот теперь, выходит, надеждам их товарищей, сидящих в осаде четыре месяца, сбыться не суждено. Не выручили своих маньчжурцы. Оплошали.

Но – удивительно! – хотя солдаты и готовы были наконец показать этому япошке, что на Руси не все караси, хотя армию и вдохновлял благородный порыв не выдать своих в Порт-Артуре, – все равно отступление приходилось более согласным с настроением войска, нежели все прочие обстоятельства. Иные солдаты, конечно, хорохорились, – как же без этого? – да мы бы их! – но про себя в основном все рассуждали об отступлении так: начальству виднее, а нам покойнее.