Твердь небесная

А сколько писем написали девушки! Солдаты, узнав, что новые сиделки – девицы благородные и образованные, стали наперебой просить помочь отписать письмецо на родину. Причем желающих было столько, что им пришлось вскоре устанавливать очередь. А «помочь» – это означало целиком написать послание. Потому что сами солдаты, кроме приветствия родителям: «Здравствуйте, маманя и папаша, кланяется вам сын ваш…», – больше не могли придумать ни слова, о чем бы сообщить. И Тане с Наташей не без труда приходилось выведывать у них чего-нибудь интересного, достойного внимания. Зато если уж им удавалось иногда служивых разговорить, то в результате выходили целые повести. Девушки за короткое время службы в госпитале узнали о войне в Маньчжурии больше, чем за целый прошедший год вычитали во всех московских газетах.

Однажды, где-то еще перед Рождеством, старшая сестра велела Тане захватить бумагу, перо с чернилами и пойти помочь написать письмо одному раненому офицеру. Таня вначале удивилась: обычно офицеры писали письма без чьей-либо помощи, – они все были людьми просвещенными. Но недоумение ее разрешилось, едва она вошла в палату: у приветливо ей улыбающегося молодого человека оказалась перебинтована правая рука. Он был родом из Киева. Но написать хотел не домой, а, как ни странно, назад, в Маньчжурию, – какому-то своему товарищу по полку, с которым ему не получилось встретиться сразу после ранения.

Офицер устроился поудобнее на подушках и начал свое повествование. Вот что Таня записала под его диктовку:

«Друг мой Валерий! Пишу тебе из Москвы, из госпиталя. Как жаль, что мы разминулись в Мукдене. Столько всякого занятного хотелось тебе рассказать. Ты не поверишь, какое приключенье вышло со мною на Ша-хэ! В романах такого не бывает! Помнишь, сразу после наступления наш полк был рассеян встречным ударом неприятеля. Мне тогда прострелили руку. Ну да это пустяк. Я собрал где-то с полсотни солдат и решил с этою малою командой пробираться к мукденской линии не напрямик, а в обход с севера – там было тихо и к тому же полно гаоляна. И вот, когда мы перебегали из одной гаоляновой плантации в другую, к нам вдруг подскакали двое всадников. На одном из них был старинный французский мундир, хотя и без погон. Как потом выяснилось, этот господин оказался подполковником французской армии в отставке. Оказалось, что к северо-западу, на Ша-хэ, в большом селе, на нашем, восточном, берегу реки, японцы держали в плену несколько русских солдат и казаков – сопровождающих этого француза. И еще троих статских, в том числе очаровательную мадемуазель из Москвы. Узнав об этом, я принял решение вызволить всех пленных, взяв село с бою. Ничего другого не оставалось. Но легко сказать: взять с бою! Как это сделать? В селе японцев – целый батальон. А у меня – неполные две роты из разбитого полка. И тогда я решил атаковать японцев ночью, в кромешной тьме, – неожиданно для них. Причем разделил свои силы на две группы – меньшую и большую. Меньшей, которой отводилась, прямо сказать, участь незавидная – атаковать первой, может быть, погибнуть целиком, но отвлечь на себя все внимание японцев, – я взялся командовать сам. А большей частью людей я доверил командовать этому отставному подполковнику – французу. Моя стратагема удалась исключительно. Я атаковал село молодецки, с обычною своею лихостью. Я приказал нижним чинам тайком подобраться к самому селу и зашвырнуть за стену гранаты. Когда вслед за этим я повел солдат на приступ, моему взору предстала страшная картина: десятки изуродованных, изувеченных трупов японцев беспорядочно валялись за стеной. Сломив сопротивление оставшихся, я захватил все село. А тогда подоспела и основная группа во главе с французом. Победа была совершенная. Вот так я разбил целый неприятельский батальон и освободил большое село, едва ли не город. Ты, Василий, верно, уже знаешь, что за этот блестящий победный бой я был произведен в штабс-капитаны и награжден Георгием. Об этом написано во всех московских и петербургских газетах.