Твердь небесная

Счастье любимой подруги и для Тани стало личным знаменательным событием. Выдержав установленный Дрягаловым для Леночки карантин, Таня решительно поселилась в Малой Никитской. Часто даже на ночь не возвращалась домой. А уж дни так все напролет теперь проводила у подруги. Госпиталь Таня давно оставила: еще летом, до подписания мира, когда боевые действия в Маньчжурии прекратились и поток раненых почти иссяк, почему в госпиталях персоналу стало вполне по силам управляться без помощников, Капитолина Антоновна объявила всем своим домашним и домочадцам демобилизацию. Жизнь в доме полицмейстера Потиевского вернулась в привычную колею.

Но только не для Тани. Вместо прежних забот, у нее появились не менее важные новые, за которые она принялась истинно самозабвенно. Они вдвоем с Леной не могли надышаться на Ванечку, хотя этому здоровяку с отменным аппетитом не требовалось и десятой доли их хлопот. Но верно говорится: первый ребенок – последняя кукла. В каком-то смысле новорожденный и для самой юной мамы, и для ее не более искушенной подруги был забавною живою игрушкой. Таня с Леной порой часами просто так сидели возле мирно посапывающего в колыбельке Ванечки и все шептались о нем.

– Кем, интересно, он будет? – рассуждала Таня. – Тебе бы хотелось, чтобы кем он был?

– Ну не знаю… – серьезно, будто это было теперь вопросом первостепенной важности, отвечала Лена. – Может быть, как папа, врачом. Или профессором. Ученым…

– А может быть, владельцем магазинов? – улыбалась Таня. – Вроде дедушки?

– Магазины – это само собою. Они никуда не денутся. Это его наследство, – принималась объяснять рассудительная Леночка. – Но ему вовсе не обязательно самому, как дедушке, сидеть над счетными книгами. Для этого есть управляющие, – говорила она со знанием дела. – Можно и магазинами владеть, и быть при этом хоть… генерал-адъютантом. Сейчас многие крупные промышленники и торговцы, особенно младшее поколение, занимаются науками, искусством. Я с некоторыми из них знакома. Такие интересные люди!

– Лена, ты стала купчихой! – потихоньку засмеялась Таня. – Признайся, ты в купеческой среде чувствуешь себя в своей тарелке?

Леночка, показывая, насколько она безразлична к такого рода условностям, пожала плечами и покачала головой.

– По барыне говядина, – ответила она. – А то уж мы такие родовитые, что нам с купечеством водиться зазорно! Папино дворянство, ты сама знаешь, восходит к славной эпохе императора Николая Александровича, да с папой вместе и пресечется, скорее всего. Ну а мама… – Лена с улыбкой заглянула Тане в глаза, приглашая ее веселиться вместе с ней. – После маминой школы я в своей тарелке в любой смоленской лавке.

– А скажи, Лена… хотела тебя спросить… как тебе с Димой? Интересно? Он же такой молоденький.

– Боюсь, как бы ему со мной не стало неинтересно. Он по-французски не хуже нас с тобой знает. А сейчас все читает каких-то экономов, о которых я даже не слышала: английских, германских. Они собираются с отцом открывать магазин в Париже: русскими дивностями там торговать – стерлядью, икрой, сибирским маслом. Василий Никифорович хочет заткнуть, как он говорит, Европу за пояс.

– Не сомневаюсь, что заткнет, – усмехнулась Таня. – Ну а как с самим-то с ним, с главой семейства, у тебя складывается? Ладите?

– Лучше не бывает. Не представляю даже, как с ним можно не поладить. Это же такая натура… Это… стихия! страсть! порыв! Дима хотя тоже далеко не тихоня, но против отца кроткий агнец. И при всем этом Василий Никифорович изумительно добрый, великодушный человек. Сколько раз я уже была свидетельницей, как грозно он может взыскивать с кого-нибудь и как безмерно щедр бывает на милость. А помнишь, как мы его испугались, когда в первый раз увидели здесь, в этом доме, в соседней комнате? – прямо натуральный Стенька Разин сверкает глазами! Таня! – взволнованно и восторженно зашептала Леночка подруге на самое ухо, – что я тебе скажу! Василий Никифорович несколько раз на правах свекра целовал меня по разным случаям. И ты знаешь, я чувствовала, что он целует меня не как жену сына! А так, что мурашки бегут по спине и ноги холодеют. Тут ошибиться невозможно! Но – боже упаси! – ничего такого сверх этого он себе не позволяет. Только поцелует, посмотрит лукаво мне в самые глаза – и оставит в покое.

– Ой, Лена, смотри, этак он однажды не оставит тебя в покое…

– Нет, нет, Таня, что ты! Ты не представляешь, как он уважает Диму! Как дорожит его честью! То, о чем ты говоришь, категорически невозможно.