Твёрдость по Бринеллю

Через неделю после возвращения в Киев Машка слегла. О том, что она в больнице, он узнал, когда вернулся с выставки судомоделизма, куда возил свои модели барков. С букетом роз и коробкой любимых Машкиных конфет он пришел к ней в палату и… не узнал ее. Бледное, изможденное лицо, тусклые, посеревшие волосы, тонкие руки… И только зеленые глаза ярко, болезненно горели. Она долго молча смотрела на него, не отпускала его руку. На прощание вынула из ушка серебряную червленую сережку, вложила в его ладонь.

— На, держи. Потом… вернешь.

И, отвернувшись, не удержалась, заплакала.

Потерянный, он ушел.

Две недели, как на дежурство, он приходил в ее палату. А потом его не пустили — сказали, что Машка умерла…

Он заболел. Он не верил, что в таком возрасте можно умереть от рака. Он не верил, что вообще в таком возрасте можно умереть, и что он остался один на свете…

Он не пошел к ее родителям, он не знал даже, когда были похороны. Сидя дома, в своей комнатушке, он пил водку и лепил из глины образ Машки — маленький овальный ее портрет: выпуклые глаза, летящие, спутанные ветром волосы, цветок у виска…

На кладбище он сходил позже, неделю спустя, нашел могилу, постоял под вороньим граем, посмотрел сквозь ограду на старые седые кресты вокруг Машкиной скромной могилки… Поразмышлял. И понял, почувствовал, что ничего ему здесь не осталось, кроме кладбищенской грусти, что ничего ему здесь уже не надо. Но он надеялся, что и ему оставалось недолго грустить… Жизнь его, не начавшись, закончилась.

Потом он не мог приходить к могиле, он впал в хандру и ударился в запой: сидел дома и, не просыхая, пил все что попало, писал бредовые стихи, пронизанные кладбищенской грустью и церковными образами… Красные тени пролегли у него от переносицы под глаза. Вконец исхудав и опустившись, он однажды собрался и в одночасье снялся из Киева, улетел на север, в далекий городишко, где когда-то служил, чтобы там тяжелой работой заглушить боль по двум самым дорогим утратам, а работая и "заколачивая" деньги, не так сильно тосковать вдали от двух родных могил.

***

…Он пришел к ней с бутылкой шампанского и с подарком к дню Восьмого марта: маленькой изящной глиняной вещицей с выпуклым изображением юной девушки — волосы растрепаны ветром, за ухом ромашка… Она ахнула — вещица ей понравилась — и тут же нашла ей место на стене, рядом с зеркалом.

Она включила по такому случаю музыку и собрала нехитрый стол с закуской. Он поздравил ее, притянул к себе и, крепко обняв, поцеловал в губы. Она отстранилась и выскользнула из его объятий, а он заученным движением поднес руку к расстегнутому воротничку рубашки и вдруг забеспокоился, не найдя того, что искал, на своем месте:

— Где, где она?

— Кто? — раздраженно спросила она, уже угадывая ответ.

— Сережка…

— Сережка? Чтоб ты ее совсем потерял! Что за глупая прихоть — носить в петлице женскую сережку?

Но он забеспокоился не на шутку.

— Надо найти… Это она мне знак подает, да-да, это ее предупреждение, она сердится…

Она уже поняла, что он говорит о Машке. "Черт бы побрал его с этой Машкой…" Но она принялась искать, и вместе с ним обшарила диван, ковер на полу. Сережки не было.

— А где вторая? — из любопытства спросила она.

— Под землей… На два метра под землей, — отвернувшись, процедил он.

И ей вдруг тоже передался его мистический благоговейный страх перед знаком "оттуда". Опустившись на колени, она заглянула под диван, и вдруг услышала его радостный вскрик:

— Подожди, нашел!

Он схватил ее за плечи, поднял и стал выпутывать сережку из ее длинных, пышных волос.

— Зацепилась! Вот она, нашлась. И снова со мной, — он водворил сережку на прежнее место и нежно погладил рукой, чем снова разозлил ее.

Они сели за стол.

— Покорми меня чем-нибудь, — попросил он. — Сегодня у меня и рубля на обед не было…

Она подозрительно посмотрела на него и недобро засмеялась.

— Опять? Куда ж ты деваешь свои деньги? Ведь не меньше других зарабатываешь? В чулок, что ли, складываешь, или в подземелье, в сундуки? Ведь ни на что не тратишь, а что ни вечер — по друзьям побираешься… Так нельзя! — ее бесило его неоправданное полунищенское существование, странные манеры, его туманный ореол страдальца.

Он отмахнулся: вопрос не нов, не она одна ему его задает. А деньги в надежном месте. Еще год-два усилий, и Серегины работы увидят свет. Он не отступит, пока не доведет дело до конца.

Пока она ходила на кухню за ужином, он опрокинул в рот ее бокал шампанского. Хотелось выпить, а одной бутылки, тем более на двоих, ему было мало. Расчет его был прост: женщины рассеянны, подумает, что выпила сама… Так и вышло. Вернувшись, она поставила перед ним тарелку, взялась за бокал… и вдруг увидела, что он пуст. Посмотрев недоуменно на него, она попыталась вспомнить, пила или нет, но, раз шампанское исчезло, решила, что выпила сама. Его бокал стоял перед ним нетронутым. Он усмехнулся, глядя на ее поглупевшее лицо и, взяв бутылку, снова налил ей шампанского.

— Выпьем за твой день… — начал он с теплыми нотками в голосе.