Тверской гость

— Обещаю узнать… А ты, кажется, спокойно отнесся к решению Махмуда Гавана? Или ты уже сам пришел к выводу, что твое христианство — заблуждение?

— Может быть… — уклонился от ответа Никитин. — Твой слуга, хан. Разреши покинуть тебя.

— Иди! — величаво разрешил Фарат-хан.

Если бы Никитин, уходя, обернулся, он заметил бы, что тарафдар смотрит ему вслед с недоумением. Ему было от чего недоумевать. Русский купец держит себя, как равный, не боится обвинять влиятельных людей, просить за индусов… и у кого? У одного из самых знатных вельмож султаната.

В конце концов Фарат-хан нашел, что это даже забавно, и беззвучно засмеялся.

Но Афанасий не видел ни его удивления, ни его улыбки. Он уже выходил из сада.

Негры-носильщики опять опустили перед ним паланкин, стража окружила носилки, и шествие тронулось.

У самых ворот крепости, однако, замешкались. Какие-то всадники громко бранились со стражей.

— Свинья! — услышал Никитин грубый голос. — Я — эмир делийского султана! Ты поплатишься за дерзкие речи! Пропусти сейчас же!

Никитин выглянул из паланкина. Всадник в богатом военном уборе ругал стражника, положив руку на рукоять сабли.

Стражник равнодушно упирался в грудь коня своего оскорбителя пикой.

— Здесь один султан — солнце вселенной великий Мухаммед! — бубнил стражник. — Стой! Сейчас придет мой начальник.

Откинувшись вглубь паланкина, Афанасий задернул шелковую занавеску. Какое ему дело до эмиров и стражи! Похоже, он ничей теперь не поможет Рангу. Он сам стал пленником в этом проклятом городе!

Негры ступали легко, ровно, паланкин еле покачивало. Наступала ночь.

Никитин отчаивался не зря. Слово Махмуда Гавана в бидарском султанате было законом. Серьезная угроза нависла над русским путешественником.

А на следующий день Афанасий подлил масла в огонь. От хазиначи Мухаммеда к нему пришел раб, но Афанасий отказался идти к персу и даже не стал выдумывать никаких отговорок.

Хасан был в ужасе. А Никитин испытал чувство злой радости и особенно глубокого удовлетворения. Он понимал — этот поступок может дорого обойтись ему, но, даже поостыв, не стал жалеть о нем. Он поступил так, как велело сердце, и значит — правильно. Конечно, хазиначи поймет, почему он не пришел, но если он вздумает мстить, — Афанасий постоит за себя. Придется — и саблю возьмет.

Он ходил напряженный, как натянутая тетива, настороженный и готовый к любой неприятности.

Но день проходил за днем, а ничего не случалось. О нем словно все забыли. Он не мог понять почему, не верил кажущейся безопасности и даже днем ходил по городу с кинжалом — опасался удара из-за угла. Ведь от хазиначи он теперь ожидал всего. Было, пожалуй, только одно объяснение тому, что его пока не трогали, Каждый день из Бидара отправлялись все новые и новые маленькие отряды. Ни для кого не было секретом, что великий визирь задумал новый поход, на этот раз на юг, на Виджаянагар — стольный город самого большого индийского княжества, и теперь рассылал гонцов к покорным султану раджам, требуя от них войск, слонов, коней и провианта.

Конечно, где в этой кутерьме вспоминать о каком-то русском купце!

Но что задумывает Мухаммед? Этот не простит, ясно. Почему же он-то ничего не делает?

Афанасий ломал себе голову, не в силах понять поведение перса.

Но он многого не знал. Даже того, кто был тот делийский эмир, которого он встретил у ворот крепости, покидая Фарат-хана. А это кое-что объяснило бы ему. И тогда он не поразился бы, услышав недели три спустя, что хазиначи погиб на султанской охоте, разорванный охотничьей пантерой.

Ему же оставалось лишь благодарить всевышнего за счастливое избавление от человека, ставшего опасным врагом.

А вот что было на самом деле, вот что осталось скрытым от любопытных глаз и недоброжелательных ушей.

Да, Никитин не ошибался, полагая, что хазиначи будет ему мстить. Узнав про отказ Афанасия прийти, перс был в первую минуту оглушен. Он догадался: русский будет говорить о том, что знает, во всеуслышание. Фарат-хану, кажется, уже сказал. Скажет и другим. И если его слова проверят до конца хазиначи конец. Махмуд Гаван не простит ему темного прошлого. Не потому, что оно было, — мало ли у кого что за спиной! — а потому, что о нем узнают все.

Хазиначи даже зажмуривался, представляя себе, что ждет его. Не зря великий визирь кичится своей праведностью и честностью.

Но за первым ударом последовал второй. И он был пострашнее.

Много трудов положил хазиначи, чтоб приблизиться ко двору султана. Наконец случай с ханом Омаром помог ему, вознес на высоту. Отныне хазиначи переставал быть просто торговцем, хотя бы и известным, а становился придворным, и ему открывался широкий путь к богатству и почестям.

Со страхом входил хазиначи первый раз во дворец султана, облачившись во все зеленое с золотым — в одежду султанских охотников.

И хотя его место при церемонии утреннего омовения султана было довольно скромным — позади ханов, эмиров, военачальников, среди конюших и соколятников, однако это место было и не самым последним.