Тверской гость

Никитин не сразу понял Ону и даже оглянулся на вход, словно ожидал увидеть входящую Ситу.

Старик уловил его движение.

— Она ушла к богам! — робко объяснил он. Глаза старика глядели умоляюще, словно он страшился гнева приезжего.

Вдруг Никитин понял. Грудь его сдавило, подбородок невольно дрогнул. Он медленно поднял руку к горлу, растягивая ворот, железным обручем сдавивший шею. Он глядел на Ону, не видя его. Попытался что-то спросить, но голос пропал.

И из очень дальней дали, из звенящей пустоты еле различимо дошли до него слова отца Ситы:

— Она не хотела свадьбы… Она не любила Пателя… Но ведь он был ее жених… И я не верил, что кто-то придет за ней… А она верила… И когда брамин Рам Прашад совершил обряд перехода невесты в дом жениха, она куда-то исчезла… Ее нашли у дерева священной кобры, уже ушедшую к богам…

Никитин вышел из хижины. Ослепительный день сиял над древней индийской землей. Глубокая синева разливалась у подножий дальних холмов, в длинных тенях пальм и тисов. На грядках по пыльной ботве деловито сновали красные индийские муравьи. Он все увидел и ничего не разглядел. Неуверенно ступая, он зашагал к встревоженному Хасану.

— Что? Что? — спросил Хасан.

Никитин остановился, посмотрел на товарища, лицо его исказилось. Сгорбившийся, спотыкающийся, он кое-как добрел до повозки. Но здесь внезапно остановился, обернулся и, найдя глазами Ону, спросил:

— Где?..

На том месте сжигала покойников вся деревня, и земля здесь была покрыта пеплом и несгоревшими головешками.

Никитин долго сидел здесь один, следя, как ветер шевелит сизый прах. Казалось, он застыл. Взор его был неподвижен.

Потом он провел рукавом по глазам и поднялся. Хасан видел, как русский низко поклонился выясненной земле и, резко повернувшись, быстро пошел к нему.

На заре того же дня Махмуд Гаван сидел на коне, положив левую руку с поводьями на высокую луку седла. Гонцы и стража в безмолвии стояли поодаль.

Великий визирь хмуро оглядывал расположение войск: бесчисленные шатры, кольцом опоясавшие ненавистный город, привязанных к колышкам слонов, табуны коней, костры, костры, тысячи человечков, муравьями ползающих вдали.

Ветер дул с запада. Над Тунгабадрой плыли первые тучи. Скоро должны были начаться дожди. Станет совсем плохо с продовольствием. Индусы в тылу уничтожают посевы. Из Бидара дошли слухи о недовольстве султана, о происках врагов.

Русский купец бежал. Проглядели. Теперь об Индии узнают в христианском мире. Не придется ли тогда еще вести войны и с христианами? Враги малик-ат-туджара поставят ему в вину и этого купца. Голову ему отрубить надо было! Если попадется — так и сделают. Фарат-хан послал гонцов оповестить все порты… Должен искупить свой промах. Костры, костры, костры… Жалкие твари ползают меж шатров. Эти гадины уже шипят, уже недовольны затянувшейся войной. Они еще смеют думать и выражать чувства! Махмуд Гаван дернул повод. Жеребец вскинул голову, боком вынес визиря вперед.

— Готовить приступ! — приказал Махмуд Гаван. — Сегодня в ночь!

Он ударил жеребца плетью и поскакал к войскам, разряжая тягостное настроение. Виджаянагар должен пасть! Должен! Это одно могло исправить все беды.

Свита молча скакала за малик-ат-туджаром. Все робели. В плохом настроении визирь был жесток и скор на расправу даже за малейшую провинность…

Медленно ползли к стенам города тараны, выдвигались к воротам пушки. В полной темноте ратники тащили лестницы, крючья, веревки. Двигались слоны, накапливалась конница, готовая рвануться в первые разбитые ворота.

Великий визирь одиноко сидел в шатре, ждал… Наконец прискакал гонец: войска у стен.

Малик-ат-туджар вышел в ночную темень. Его ухо уловило дыхание армии. Сотни тысяч ждали его слова. Он почувствовал себя могучим и сильным, как прежде, как бывало.

— Вперед! — внятно, властно сказал он.

Но пока его приказ дошел до пушкарей, прошло несколько томительных минут. И он — чего не было раньше — вдруг испугался. Ему показалось, что его слова упали в темень бестолку, что они бессильны…

Пушки ударили вразнобой. И тотчас ночь огласил дикий рев наступающих. Стены крепости выступили из мрака, озаренные факелами. Пушки ударили еще, еще, еще…

Где-то там, в ночи, рычали, хрипели, вспарывали животы саблями, протыкали пиками, где-то там катились головы, хлестала горячая кровь, где-то там трещали и рушились осадные лестницы, разбивались в лепешку упавшие со стен, распластывались раздавленные слонами. Махмуд Гаван облизал пересохшие губы. Он почувствовал, как с плеч свалилась стопудовая тяжесть, и свободно вздохнул. Его слова дошли.

…Войска бились до рассвета. Они ворвались за первую и вторую стены. Но оставалось еще пять. Еще пять!.. Пехота отошла последней. Город опять не был взят. Однако визирь не гневался. К удивлению эмиров, ханов и меликов, малик-ат-туджар утром был весел. Он пошутил с поваром, со вкусом поел. Потом созвал военачальников. Щурясь, оглядел их и приказал готовить новый приступ. Идти в Бидар он не мог. Столица пугала его теперь больше армий раджи.