Тверской гость

Федор, которому любопытно стало поглядеть на Кашина, вышел из-за печки, подошел к кадушке, загремел ковшом.

— Кто у тебя там ходит? — спросил Кашин.

— А мужик, что от Афони-то пришел.

— А!.. Все ждет? Хе-хе-хе! Княжий-то суд долог!

— Долог, долог…

Кашин поднялся.

— Ну, ин ладно. Так, по пути зашел. Услышишь что — сразу ко мне.

— Как же, батюшка… Да постой, посвечу. Темно уж.

Марья с лучиной вышла в переднюю избу. Федор увидел длиннобородое, сухое, в морщинах лицо, круто изломленную серую бровь, огромный, повернутый к нему глаз.

Кашин остановился. Рука по привычке потянулась к бороде.

С первого взгляда на Лисицу встало в памяти Василия другое, до боли дорогое лицо.

— Постой! — сказал он Марье. — Это… он? Тот мужик?

— Тот, батюшка.

Кашин шагнул к Федору.

С трудом заставил себя говорить спокойно. Ответы Федора оглушали. Кашин не ошибся. Он был сын той самой певуньи Марфы, которую хотел и не смог забыть Василий. Стало быть, она жива…

Всю жизнь лежала на кашинском сердце вина перед Марфой. Были у Василия вины тяжелей и страшнее, но те он старался забыть, а эту помнил. Помнил, потому что и себя считал несчастливым.

— Ну, прощевай, Федор… Авось найдешь управу на монастырь.

Через день Марья удивленно окликнула Федора, завернувшего в дом среди дня:

— Слышь-ка… Велел Кашин тебе, коли работа нужна, к нему зайти. Говорил, не обидит. И что с ним деется — не пойму! Когда это Василий о людях помнить выучился?

Настал и такой день, когда Федор пришел за работой во двор Кашина.

Василий сам вышел к нему, велел накормить, потом послал вместе с конюхом пилить дрова.

Так повторялось несколько раз. Платил Кашин щедро, разговаривал ласково. Федору купец понравился.

— А хорош у вас хозяин! — сказал как-то Федор конюху.

— Хорош. Бог смерти не дает! — зло ответил конюх. — Не знаю, чего он с тобой так… Гляди! Кашин даром ласков не будет.

Федор засмеялся:

— Ну, с меня взять нечего!

Шел октябрь, месяц дождей, резких холодных ветров и неожиданно выпадающих тихих, теплых дней, когда от земли пахнет по-весеннему, а какой-нибудь желтый березовый листок, совсем уж было оторвавшийся, от зари до зари висит, не шелохнется.

Давно убрали хлеба, спели дожиночные песни, покатали по сжатым нивам попов. Давно вышел из чащоб заяц. Давно расставили силки на рябца. По первой пороше, по чернотропу звонко оттрубили охотничьи рога. Били первые заморозки. Ушли на север из Твери последние осенние караваны и обозы с зерном. Не за горами стояла зима.

Федор ждал. Но теперь надежда в его душе все чаще сменялась отчаяньем. Доколе же?! Люди меж дворов волочатся, иные, может, христовым именем кусок хлеба выпрашивают, а он все ждет?!

Он надумал еще поговорить с дьяками. Его опять спровадили.

На следующее утро Федор проснулся от холода. Вышел. Воздух кололся. На еще зеленой траве, на опавших желтых листьях, на черных хребтинах дорожных колей, налитых свинцовой водой, лежал тонкий снег.

Вот таким же точно утром — давным-давно, четыре года назад! — мчался Федор с дружками в деревню Анисьи. Ехали окольными путями, под перезвон бубенцов и колокольчиков.

Стоя на крыльце никитинского дома, Федор взялся за горло, словно его что-то душило. Дольше ждать он не мог.

Княжеская охота возвращалась из поля. Разгоряченный скачкой, травлей, выпитым с холода фряжским вином, молодой великий князь Михаил сидел в седле избоченясь, поглядывал вокруг весело. Князю шел четырнадцатый год. Он был худ, русоволос, большеглаз. В скарлатном[42] охотничьем кафтане, в собольей шапке, верхом на вороном жеребце, Михаил казался выше ростом и старше, чем был на самом деле. Обычно бледное лицо князя разрумянилось.

Охота шумела, всхрапывали кони, взвизгивали укрощенные арапником гончие и борзые, бежавшие на длинных сворах, хохотали, бранились, перекликались охотники.

Азарт еще не пропал.

Больше всего прочего любил молодой тверской князь эти выезды, дрожь нетерпения в жилах, когда в дальнем острове зальются, прихватив, яростные гончаки и начнут подваливать зверя, а тонконогие, пружинистые борзые, повизгивая от нетерпения, туго натянут своры в крепких руках взволнованных борзятников. Привстань в стременах, вытяни шею, смотри, куда метнется огненный комок лисьего меха, не прозевай миг…

Здесь нет матери, которую Михаил не любил, слишком рано узнав о ее неверности памяти отца, нет материнских любимцев, нет епископа Геннадия с его поучениями, нет докучных дум с боярами, разговоров про ненавистную Москву, где муж сестры подумывает прибрать к рукам Тверь, здесь нет страха за свою судьбу. Здесь только стремительные псы, несущиеся наперерез зверю, дикий крик "ату!" да бешеный галоп застоявшегося коня, роняющего с мягких губ горячую жидкую пену… Все просто, понятно и любо. Михаил, блестя глазами, оглядывал охоту: голубые с желтым кафтаны псарей, боярские шапки, любимых густопсовых кобелей — Угадая и Ветра, приставших выжловок. Притороченные к седлу лисы мерно постукивали окоченевшими телами о крутой конский бок. Ни о чем не думалось, было покойно и радостно