Тверской гость

— Бог простит тебе, боярин, слова твои! Отпусти меня, княже! Не привык я в старости хулу слушать.

— Владыка! — растерянно позвал Михаил.

— Стыдно тебе, боярин! — сердито крикнула великая княгиня.

Великий князь вскочил, удерживая епископа. Жито криво усмехнулся:

— Ну, ин видать, не ко двору я ныне… Правду не слушают.

— Уймись! — вдруг закричал епископ. — Церковь поносишь всяко! Служителей господних дармоедами называешь! Прокляну, нечестивец! Анафеме предам!

Крик обычно чуть ли не шепчущего епископа ошеломил всю трапезную.

— Уйди, уйди! — дергали боярина соседи.

Никита отшвырнул столец, ни на кого не глядя, зашагал к двери, хлопнул дубовыми створками.

Епископ дал усадить себя, забормотал молитву. Михаил, нахохлясь, исподлобья оглядывал стол. На выручку пришла княгиня-мать:

— Даруй, сыне, те земли монастырю. Отец покойный жаловал борисоглебцев, ангел господень ему там жизнь уберег. А мужиков наказать вели.

— Дарю! — сказал Михаил, чтоб умилостивить епископа.

— Благодарю тя, княже! Церковь святая не забывает щедрот твоих! Денно и нощно молитвы о здравии твоем возносим. Знаю, много наветов на слуг господа. В темноте своей завидуют иные дарам твоим, винят святых отцов в стяжательстве. А того не памятуют, что их же грехи монахи отмаливают. Где, князь, чистых сердцем и знающих людей возьмешь, если и монахам еще о каждом куске хлеба печься придется? Одни смерды в монастыри пойдут, кои только соху знают. А высокие помыслами, благородные от схимы отшатнутся. И захиреет православие, и восторжествует диавол!

Епископ поднял тонкую руку. Широкий рукав рясы сполз, открывая жилистое запястье.

— И рухнут храмы, и роды древние восплачут!.. Но тому не быть!.. Не попущу! Слугой твоему отцу и церкви был, и ныне лишь о тебе, благе твоем помышляю…

Трапеза кончилась в молчании. Все спешили разойтись. Епископ уезжал последним. Благословляя князя, как бы вспомнил:

— Мужикам тем прости. Пусть идут на волю. По неразумению злобствовали. А одного схватить надо. Троих старцев жизни решил. Тать истинный! Федькой звать. Казнить надо злодея.

— А он мне в ноги бросался! — вспомнил Михаил.

— Ахти! — всполошилась княгиня. — Вот как беда-то близко была! Сыщи, владыко, разбойника поскорее! Сыщи!

Покинув покои, епископ сошел с крыльца, осторожно подобрал шубу и рясу и, подхваченный двумя холопами, уселся в колымагу. Тяжелые, сытые кони медленно налегли на гужи.

Провожая епископский выезд взглядом из окна, великая княгиня вздохнула:

— Кроток и смирен владыка Геннадий… Простил мужиков. А сердцем тверд и верен нам, Мишенька. На мешкай ты с просьбой его.

Михаил кивнул, промычав что-то нечленораздельное. Оставаться с матерью вдвоем он не любил. Хотелось пойти на псарню, но в день поминовения сестры этого не подобало делать.

— Дьяка позвать! — велел мальчик. — Дарственную писать станем!

— Умненький мой! — улыбнулась княгиня, подходя и трогая длинные кудри сына. — Пиши, князюшка, а я пойду помолюсь.

Затворив дверь опочивальни, княгиня зевнула, почесала голову и как была прилегла на постелю. Прошлую ночь спала мало: утешала вдовье сердце. Кто знал, что такой день тяжкий выпадет? Хоть теперь вздремнуть…

А Михаил с дьяком сочинял дарственную. Все лучше, чем учить писание и головоломный греческий язык, никак не дававшийся молодому князю. Пусть его монахи учат!

Мысли о Москве больше не беспокоили Михаила. Он был скор на забвение. Сильнее страшил его загадочный мужик — убийца. Ведь в одном шаге от князя стоял! Худущий, глаза запали… Не зря тогда сердце замерло, не зря!

На другое утро Федор Лисица, как всегда, отправился в детинец к приказной избе. Вместе со всяким людом прошел в ворота, побрел ставшими знакомыми проулками.

В проулках меж домов, огороженных тынами — где из бревен, где из кольев, — толклись торговцы, слонялись бездомные попы, искавшие места или даровой выпивки, гремели телеги с деревенскими кладями, — мужики везли боярам свою дань. На телегах краснели говяжьи и бараньи туши, свешивала длинные шеи битая птица, вздымались кадки с маслом, творогом и капустой. Пропуская обоз, Федор увидел знакомого купца, тоже немало просидевшего у приказа.

— Здорово! — осклабился Федор. — Ну, што слыхать? Моя-то обида решилась!

Купец как-то странно поглядел на Федора, отодвинулся и, ничего не ответив, замешался среди народа.

До избы оставалось рукой подать, как Лисицу окликнули. Горбоносый, черноглазый псарь Никиты Жито в кафтане с галунами торопливо пошел в сторону, кивая на ходу — иди, мол, за мной… Федор, недоумевая, почесал в затылке, нерешительно затоптался на месте: уж очень хотелось поскорее узнать в приказе, как его дела. Однако псарь ждал, и Федор свернул к нему.

Увидев, что Лисица идет, боярский слуга валкой походкой двинулся по проулку, изредка оглядываясь и осторожно подмигивая.

Так миновали они один проулок, другой, третий и вышли в незнакомый Лисице тупик. Весь тупик был застроен амбарами, службами, теснившимися к богатому боярскому двору.

В ворота двора въезжал обоз.

Псарь дождался Федора, быстро спросил:

— Видал тебя кто у приказа?

— Нет, — удивленно ответил Федор. — А што?