Твёрдость по Бринеллю

Шурик демонстрирует ей осколки своей юности. Раньше смотрела бы с обожанием. Теперь — равнодушно… почти. Показывает фотографии детей. Марина (мысленно) скрежещет зубами: «Думает, что это его дети… Как он не понимает, что для меня это в первую очередь ЕЕ дети, а отцом у них мог быть кто угодно…» Вот к ее дочкам отец-подлец даже и не заглядывает, бутылкой не заманить, потому что это ее дети, и только ее. Нужны-то дети мужикам!.. Им другое нужно. Вот и этот: «Выпьем и станцуем!»

Опять Марина, не в такт, бьет тапочками по полу. Опять Шурик весь дрожит, а Марина упирается спиной и вдруг хохочет — над всей нелепостью этого танца, не в силах сдержаться после их безмолвной борьбы. Шурик ослабляет напор. И вдруг:

— В пятницу готовься к бане. Я тебе все-таки покажу настоящую баню.

«Ага, по новому кругу пошел, кажется, это финал. Шурик явно играет на том, что я когда-то любила попариться. Ай да Шурик! Две миссии решил разом исполнить, широким фронтом пошел: и меня „утешит“, и перед друзьями-потаскунами похвастается, что у него тоже есть любовница, и он ее тоже парит в баньке… Ах, хват!»

— А чай из самовара будет?

— Ну, это уж дома…

— А тогда — ешьте сами с волосами. Морозиться после баньки не хочу. Да и в баньку вашу не хочу. Я как-то больше к русским, по-черному, привыкла, чтоб там… мыться можно было.

— Значит, ты ничего не понимаешь в банях!

Злится. А сам уже надоел. Дурак. Примитив. Животное. Человеческих слов для нее не нашел. Поговорить, утешить не смог. Истукан… Она-то любила его другого, думала, он лучше. Идеализировала. А нет — такой же козел, как все. Она-то мечтала: всю себя ему отдаст, будет нежной и верной спутницей жизни — такой она должна была быть, такой ей быть предназначалось, — а что из нее вышло?.. Ни мужик, ни баба… Но, впрочем, не надо ему сейчас — про «ложку» и про «козла», про «истукана». Не поймет. Танец кончится — тихонько к двери, тапки в сторону: «Дети ждут, пора», — глупой куклой мило кивнуть: «До встречи, да-да, обязательно…» И исчезнуть. Эх, Шурик!.. Навсегда.

…Ты запоздало мне звонишь:
«Я тут… на дачу. Может, вместе?..»
Ты думал — дремлющую тишь
Тотчас взорвешь своим известьем,
Ты верил: позовешь — в ответ
Я трубку орошу слезами…
Но… протекли пятнадцать лет —
И поменяли нас местами.

1990

Одинокая чайка

«…Ты — как чайка, ты как одинокая чайка, которая мечется по морскому песку, отгоняя от гнезда чужаков. Косит издалека вот таким же, зеленым, глазом, защищает своих птенцов, — так и ты…»

***

Они познакомились по брачному объявлению.

На ее скромную просьбу, напечатанную в областной газете, где она просила откликнуться «мужчину без вредных привычек, способного стать отцом двум детям», он, единственный, написал ей письмо, где всяко-разно ласково обзывал ее, например «ангел мой», и жалел ее, говоря о том, что чувствует за этими несколькими строчками душу ее нежную, одинокую и возвышенную, и, понимая свои скромные возможности, все же рад бы ей помочь, и что особенно ему жаль ее детей, которых он постарался бы согреть теплом и мужской лаской…

Письмо пришло из Нарьян-Мара. Она читала его, и сердце ее заходилось от нахлынувшей теплоты, нахлынувшей издалека, из еще более снежного и холодного города, и затеплившаяся искорка надежды вселилась в нее. Она отправила ему к Новому году такое же теплое поздравление — коротенькую открытку, но не совсем обычную, а пронизанную ее зарождавшимся чувством к незнакомцу за одно только доброе слово, и этой надеждой — Бог знает на что…

Через короткое время от него пришла телеграмма: «Буду в вашем городе. Если есть возможность — встречайте. Если нет — не обижусь».

Для нее вопроса не было. Он едет! Конечно, нужно встречать. Познакомиться, поговорить, увидеть его, присмотреться. Встреча была желанна. И очень долгожданна: сто один год она уже никого и ниоткуда не встречала. Но, конечно, вести себя она намеревалась осторожно, не переходя граней первого знакомства. Во всяком случае, в час прилета самолета она, как верная жена, уже ждала в аэропорту, а когда прибытие самолета не объявили, заметалась по залу ожидания, строя всевозможные ужасные предположения и боясь, боясь провала.

Но самолет просто задерживался. От нетерпения — как будто от этого судьба ее зависела — она ждала уже на улице: в темноте, одиночестве, на холодном ветру. Наконец объявили посадку, и вереница усталых деловых людей потянулась с поля. Она, ужасно стыдясь, принялась все же пристально разглядывать в полутьме их лица, пытаясь угадать, узнать его, незнакомого, — так пристально, что некоторые пассажиры недоуменно оглядывались на нее. Но вот прошли все. И появился последний. Медленной походкой подошел к ней.

— Вы не меня ждете? Я — Илья Тайбарей. Ну вот и встретились.

Она протянула руку.

***