Твой дядя Миша

Агафонов(тихо). Чего ты не спишь? Уже два часа.

Гордей(так же тихо). Я днем отдыхал, а ты чего не спишь? Где до сих пор пропадал?

Агафонов(снимает фуражку, садится). Дела, брат.

Гордей. Дела. Всегда дела. Какие в колхозе могут быть дела в два часа ночи?

Агафонов. Весна… (Улыбается.) Только дела у меня не любовные.

Приближается однотонный, словно успокаивающий стук колотушки.

Гордей(прислушивается). Как хорошо! (Вздохнув.) Слышишь?

Агафонов. Что хорошего? Не хорошо, а плохо… Плохо Тарас работает… постарел. До двух часов ночи спит, а сейчас выходит со своей колотушкой, минут пятнадцать отколотит и обратно — спать до утра.

Гордей. Я не об этом, Василий. Вот слышу колотушку, и она мне как музыка… Помнишь детские годы…

Агафонов. Ага… Ты, так сказать, насчет поэзии. А для меня, брат, это просто ночной сторож.

Гордей(продолжает). Ночь… На дворе мороз, вьюга разгулялась… в сенях солома свистит, где-то собака воет, должно быть волка чует… Мы с тобой на печке, прижались друг к другу. А рядом спит отец, покрытый овчиной, он кажется большим, как гора… Ветер завывает в трубе… Воет… воет… и мне страшно. Высунешь голову из-под лохмотьев, прислушаешься, и вдруг, перекрывая вой ветра, — колотушка… И сразу уходит куда-то страх. Кажется, нет на свете человека храбрее деревенского сторожа. Он не боится ни ночи, ни вьюги, ни волков, ни бесов… А ветер так трясет нашу избу, будто хочет поднять ее и унести далеко-далеко, за тридевять земель… и опять колотушка… Под ее мерный стук и засыпаешь.

Агафонов. Тебе хорошо воспоминаниями заниматься… Правда, ты в отпуске, тебе можно. А у меня голова другим забита. Мне эти воспоминания, — как осетру зипун.

Гордей. Да, дел у тебя по горло…

Агафонов. Тяжко мне стало, Гордей. Ох, как тяжело!

Гордей. А может, это тебе только кажется. Бывает, вобьет себе человек в голову, что он не справляется с работой, его гложут сомнения, он теряет покой, а на деле оказывается, что все это туман, игра воображения.

Агафонов. Нет, Гордей… двадцать пять лет тому назад меня выбрали председателем…

Гордей(смеется). Вот и ты ударился в воспоминания…

Агафонов. Не в воспоминаниях дело… Двадцать пять лет тому назад я верил, что я настоящий председатель… Два года тому назад верил… (Понизив голос.) Год тому назад верил… (Умолк.)

Гордей. А теперь? Разве что-нибудь случилось?

Агафонов. Многое случилось, Гордей. Многое… Правда, ты газеты читаешь… всё знаешь… Вроде как всё знаешь… Но разве хватит газеты, чтобы рассказать обо всем, что у нас на селе происходит? (Махнул рукой.)

Гордей. В этом ты прав, Василий.

Агафонов. А в чем же я, собственно говоря, неправ?

Гордей. Вот я тебя послушаю, а потом скажу.

Агафонов. Помнишь наш маленький колхоз: тридцать дворов… триста гектаров земли… семьдесят голов скота…

Гордей. И всё.

Агафонов. Да, всё… И я был тогда настоящим председателем. Я знал, что должен знать каждый умный мужик. Заедет ко мне раз в месяц районный агроном, посмотрит, похвалит и уедет. И опять тишина… Спросишь: жили плохо? Нет, хорошо жили. А захотелось еще лучше, богаче жить, так сказать, ближе к коммунизму подойти. А почему бы и нет? Партия тебе помогает, власть тебе помогает, ни в чем отказа нету… Вот тебе и клуб, и библиотека, и кино, и школы. И магазины закатили такие, как на самой Петровке.

Гордей. Я все это знаю, но почему ты, Василий, говоришь об этом так, словно сердишься?

Агафонов(в сердцах, резко, но тихо). Чудак ты человек! Как я могу сердиться, когда все это — моя горькая радость, когда во всем этом моя кровь, мой пот! Но меня другое гложет. Вот здесь (показывает на сердце) засело и не дает покоя… Ох и сцепился я сегодня с секретарем райкома!

Гордей. С Ореховым?

Агафонов(ударил кулаком по столу). За живое он меня задел, так обидел, что я ему в жизни этого не прощу. Он меня себялюбцем обозвал. Меня, Василия Агафонова!

Гордей. А может, ты в самом деле стал себялюбцем? Подумай, Василий!

Агафонов(смотрит брату в глаза). А чего мне думать? Ты посмотри, что у нас делается в конце лета, когда все зреет. (Лицо его светлеет.) Это праздник! Праздник, Гордей! (Понизив голос). А у меня не те плечи, чтобы такой колхоз подымать. Вернее, голова не та. Понимаешь? Вот что обидно, Гордей! Вот что меня гложет.

Гордей(тихо). Значит, Орехов прав. Тебе обидно, Что колхоз так вырос?

Агафонов. Ничего ты не понимаешь… Ничего! Мне за себя обидно. Я хожу — будто меня обокрали…

Гордей. А кто вор?