Твой дом

Вера ничего не ответила, быстро надела платье и подошла к зеркалу причесываться. Стася смотрела на нее в зеркало, как на портрет, обрамленный дубовой рамой. Высокая, тоненькая, шея длинная, волосы причесаны на прямой ряд и без кокетства заплетены в две косы. «Вот ведь не красивая, – подумала Стася, разглядывая Веру. – Черты лица слишком крупные, зубы великоваты, нос тоже великоват, а что-то есть в ней лучше всякой красоты. Что ж это? Прекрасный цвет лица, румянец? Нет, не в этом дело. Смотреть на нее хочется дольше, чем на любую красавицу».

Стася неожиданно засмеялась.

– Ты прости меня, Верка, мне сегодня с утра смешинка в рот попала. Если бы у тебя выросла борода, ты бы в точности походила на Трофима Калиновича. И характером ты вся в него.

Вера вспомнила разговор за столом о тщеславии, покачала головой и задумчиво ответила:

– Нет, Стася, отец в тысячу раз лучше меня… Всё, – через минуту сказала она, счистила рукой упавшие на воротник волосинки, убрала в шифоньер гребенку, и обе девочки пошли в прихожую одеваться.

Вскоре они шагали по улице к Новикову иллюстрировать стенную газету. Федю, Стрелову и Стасю с Верой литературный кружок избрал членами редакционной коллегии. На улице было шумно. Толпы народу возвращались с работы домой. По дороге мчались машины.

– Как в Москве, – сказала Стася, хотя она никогда не была в Москве.

Девочки схватились за руки и со смехом быстро пошли по тротуару, то и дело натыкаясь на встречных прохожих, извиняясь и сворачивая в сторону.

Глава седьмая

Федя Новиков жил на окраине города, в маленькой двухкомнатной квартирке, низкой и сырой. Могучие каменные стены недавно выстроенной бани в этом же дворе загородили свет, и квартирка Новиковых стала темной и неуютной.

Отец Новикова умер давно, мать работала уборщицей в бане и с трудом растила троих детей, старшим из которых был Федя.

Мать Феди не имела никакого образования, но это была женщина умная, вдумчивая, спокойная. Она была замечательным товарищем своих детей и отличной воспитательницей. Друзья Новикова уважали его мать, говорили о ней с почтением, восхищались ею. А уж коли мальчишки, не склонные к сентиментальностям, восхищаются в своей среде матерью товарища, работающей простой уборщицей в бане, – значит, она заслужила истинного уважения!

Федя, видимо, поджидал Веру и Стасю. Увидев их в окно, он выскочил встречать девочек на улицу.

– Ну, проходите, проходите, девчата, – приветливо говорил он. Но лучше всяких приветливых слов располагала чувствовать себя просто и хорошо в незнакомом доме его милая улыбка.

Он помог девочкам снять пальто и бережно положил одежду на стул, потому что на гвозде, заменявшем вешалку, висел его овчинный полушубок и серая стежонка матери.

Девочки только успели раздеться, как в комнату энергичной, стремительной походкой вошла Василина Михайловна – мать Новикова. Вера и Стася поздоровались с ней, с любопытством рассматривая ее.

Это была высокая и довольно полная женщина, румяная, здоровая. Ее спокойные голубые глаза ласково и внимательно смотрели на девочек. Она улыбалась той же милой, приветливой улыбкой, что и Федя, обнажая точно такие же, как у сына, крепкие, ровные зубы. Василина Михайловна осведомилась, далеко ли шли девочки, не озябли ли. И Стася с Верой почувствовали, что вопросы эти не были заданы ради того, чтобы как-то начать знакомство, нет, ее живо интересовало все, что касалось окружающих людей, и эта внимательность необычайно располагала к ней.

На столе были уже приготовлены большой лист александрийской бумаги, краски и кисточки. На бумаге карандашом легко был изображен набросок улыбающегося солнца, и в лучах его надпись: «СОЛНЕЧНАЯ».

– Очень хорошо, – сказала Вера, разглядывая эскиз. – Очень хорошо, – повторила она, отошла от стола и, прищурившись, еще посмотрела на рисунок.

Федя молчал, выжидая мнение Стаси, и, не дождавшись его, спросил:

– Ну, а по-твоему как, Стася?

Стася пожала плечами и с гримаской, говорящей, что ей безразлично, что и как нарисовано, поспешно ответила:

– По-моему, хорошо.

Василина Михайловна уже собралась было идти в кухню домывать посуду, но задержалась, мимолетно взглянула на рисунок сына, отошла, потом возвратилась к столу. Федя видел – матери что-то не понравилось, но он знал, что об этом она скажет ему потом, когда уйдут девочки. Василина Михайловна слышала разговор ребят о рисунке. От нее не укрылось безразличие Стаси и горячность Веры. «Эта, черненькая, – сказала она потом сыну про Веру, – сразу видно, сама себе путь проложит, а той трудно жить будет».

Вера, Стася и Федя сели за работу и вначале долго молчали. Вера по своей любимой привычке встала на стул коленями и с увлечением начала раскрашивать буквы, очерченные Федей. Стася минут пятнадцать порисовала, потом ей стало скучно, она принялась зевать и, отложив кисточку, откровенно заявила, что работать ей надоело. Федя внимательно посмотрел на нее и хотел спросить, почему она такая нетерпеливая, но неожиданно для себя спросил совсем о другом:

– Стася, почему ты не комсомолка?

Стася вспыхнула.

– Да просто так.