Твой друг<br />(Сборник)

Наша квартира находилась недалеко от порта. Шум портовой жизни днем и ночью вливался в раскрытые окна, он стал как бы составной частью моего существа, без него я не представляла себя. Ритм этой жизни был ритмом и моего собственного бытия. Я на слух, по гудку, могла безошибочно определить, какое судно швартуется в гавани, помнила расписание каждого парохода и теплохода, по их приходу и уходу следила за временем, обязательно связывая это с очередным приездом или отъездом мужа. В те дни, когда он был на берегу, мы уезжали куда-нибудь подальше, на Большой Фонтан или Лонжерон, причем обязательно с Миртой. Купаясь, он играл с нею, забавляясь сам и давая ей возможность поплавать. Муж и научил собаку нырять за камешками.

Мы жили счастливо. У меня родилась дочь — Вера. Муж боготворил меня и нашу малютку… Может быть, это звучит напыщенно, но я не могу найти другого слова, которое более полно могло бы выразить то, что я хочу сказать. Мне казалось, что нет женщины на свете счастливее меня.

И тут началась война. Теплоход мужа стал военным транспортом. Во время обороны Одессы корабль вывозил раненых, доставлял в осажденный город продукты, боеприпасы. Но однажды он ушел и больше не вернулся…

Тогда я как-то плохо сознавала, что муж погиб, что я больше никогда, никогда не увижусь с ним. Мне казалось, что вот-вот донесется с моря знакомый гудок, я увижу на рейде его теплоход…

Я работала медицинской сестрой в госпитале, проводя в нем круглые сутки; со мною была и моя Верочка, тогда еще совсем крошечная.

Снаряды и бомбы рвались на улицах, смерть витала над городом, унося новые и новые жертвы. Бомбами были разрушены целые кварталы домов. Особенно сильно пострадал рабочий район Пересыпь. Были взорваны дамбы, море поглотило парки Лузановки, Куяльника. Жители с детьми ютились в различных временных убежищах, другие нашли себе пристанище в катакомбах, которые потом, в период оккупации, сделались главным местопребыванием партизан.

Нелегко вспоминать все это. Но и не вспоминать — нельзя. Когда оглядываешься назад, даже не верится, что все это пришлось пережить нам, что все это — было…

Когда наш госпиталь был эвакуирован, настала и мне пора уезжать.

С ребенком на руках я пришла в порт. Мирта, конечно, с нами. В порту — тьма, наполненная движением людей, тихим бряцанием оружия… Под прикрытием темноты грузились и уходили суда, спеша под покровом ночи пересечь опасную зону, уйти как можно дальше.

В длинной веренице людей дохожу до трапа, ведущего на борт транспорта, и тут — остановка:

— Гражданка, с собакой нельзя!

Молодой боец морской пехоты преградил мне дорогу.

Что делать? Бросить Мирту? Это было невозможно.

Я стала просить бойца пропустить собаку. Он отказал наотрез. Потом вгляделся мне в лицо — и вдруг слышу: «Надежда Андреевна!..» Оказалось — моряк из экипажа моего мужа. Он лежал, раненый, в госпитале, когда его товарищи отправились в свой последний рейс… Узнав меня, он уже не смог отказать вдове своего бывшего капитана и пропустил Мирту.

4

В рассказе Надежды Андреевны наступила короткая пауза.

Невдалеке, оставляя за собой на поверхности моря длинный волнистый след, прошел полный народа, ярко освещенный катер-трамвай, возвращавшийся из Аркадии. На минуту он отвлек нас, а его праздничный вид напомнил мне недавнее путешествие на «России».

Воображение нарисовало, как плывет под черным пологом южного неба, отражаясь в воде, залитая огнями громада дизель-электрохода. Далеко по морю разносится музыка. Под желтыми как апельсины фонариками танцуют пары. В изумрудно-зеленом бассейне скользят тени пловцов. Вода освещена изнутри, она точно фосфоресцирует, и кажется, что и тела людей тоже фосфоресцируют, словно диковинные рыбы в глубине. А вокруг — теплая, ласковая темнота. Море пустынно. Лишь изредка замерцает и пропадет вдали огонек рыбацкой шаланды, утонули во мраке берега, а может быть, они вообще сейчас так далеко, что их не увидишь и при ярком свете дня? И мнится, будто во всем мире сейчас только это судно — одно между небом и водой…

— Правда, красиво? — с женской непоследовательностью проговорила Надежда Андреевна, провожая взглядом уплывающий трамвай, и тут же, возвращаясь к нити своего рассказа, поспешно добавила: — Нет, не таким было наше плавание…

Представьте черный, до отказа набитый ранеными, детьми, женщинами, пароход, без огней, без опознавательных знаков, плывущий куда-то в кромешную тьму, вспомните тревожную обстановку того момента, и вы хоть в малой степени поймете те чувства, с какими мы покидали Одессу.

5

Мы вышли при попутном ветре и при слабом волнении на воде, однако с каждым часом ветер крепчал.

Ночью в море разыгрался свирепый шторм. Перегруженный транспорт тяжело ложился с одного борта на другой. За стенами каюты, где вместе со мной, Миртой и ребенком был еще добрый десяток пассажиров, стояли оглушительные гул и грохот; от непрерывно чередовавшихся ударов волн содрогался корпус корабля. Тем, кто находился на палубе, было приказано держаться друг за друга, чтобы их не смыло.