Твой друг. Сборник по собаководству. Выпуск 3

Вероятно, от многолетней ходьбы по горам Лукман сутулился, а походка у него была медленная, тяжелая, словно он груз на себе нес. На голове у него была беловатая, порыжевшая от солнца, лохматая папаха, на ногах толстые шерстяные носки и легкие чарыки из сыромятной кожи. На поясе висел кинжал, отделанный чеканным серебром.

Мы спустились по склону ниже, и я увидел большую отару овец. Они рассыпались по лощине — белые, черные, серые. Среди них мелькали ягнята на тоненьких длинных ножках. Вокруг отары ходили большие серые собаки.

На широком зеленом плато находился овечий загон, обнесенный невысокой стеной из серого горного камня. Рядом с загоном стояла маленькая сакля.

Навстречу нам из сакли вышла смуглая женщина лет сорока пяти в черном платке. Робко взглянув на меня, она молча поклонилась.

— Моя жена, — представил мне ее Лукман и, обратившись к ней, сказал:

— Гульнас, возьми коня.

Женщина привязала коня к столбу и дала ему подсушенной травы. Все движения у нее были резкие, быстрые.

Мы вошли в саклю. Это была сторожка для пастуха на случай ненастья. Внутри темновато — оконце пропускало мало света. Посередине стоял железный таган. На этом очаге пастух готовил себе пищу и обогревался. Земляной пол был устлан свежим сеном, пахло ромашкой.

У Гульнас уже готов был обед: обжаренная на масле в растертой печенке вяленая баранина. Такого вкусного кушанья я никогда не пробовал и похвалил Гульнас. От похвалы она вспыхнула и стыдливо опустила глаза. Глаза у нее были быстрые, какие-то пронзительно-диковатые.

После обеда Гульнас ушла домой в аул Куруш: она приносила мужу продукты.

До позднего вечера мы с Лукманом осматривали в загоне овец и вводили им внутрь лекарство, от которого погибают глисты.

Когда же солнце скрылось за скалистый гребень Шалбуздага и стало быстро темнеть, Лукман расставил собак на их посты. Три легли снаружи около стек загона, а около ворот расположился Рагац. Вероятно, ему доверялся этот важный пост как самому надежному часовому. Собаки уже не лаяли на меня и не рычали, но все же поглядывали недоверчиво и злобно, как на чужого. Усталые овцы легли, тесно прижавшись друг к другу. Так теплее.

Поздним вечером мы сидели с Лукманом в сакле, пили очень сладкий чай — ширинчай по-местному — и ели пресные лепешки — чуреки — с сыром из овечьего молока — брынзой. Лукман был неразговорчив. Видно, одинокая пастушья жизнь приучила его к молчанию. Но он с интересом спрашивал и с большим вниманием слушал о жизни в больших городах. На мои же вопросы отвечал скупо, отрывочно.

Восемьдесят лет прожил Лукман Муртазаев в ауле Куруш. Более полувека он пас баранту богатеев, а сам не имел ни одной овцы. У него была лишь убогая сакля, сложенная своими руками из горного камня, да собака. Зимой и летом он ходил в одной и той же одежде — старой вытертой черкеске и шароварах из грубого самотканого сукна, крепкого и ноского, как воловья кожа.

В прошлом году в аул Куруш приехал из Буйнакса молодой рабфаковец-комсомолец Имран Галиев и стал говорить с народом о коллективизации. Тогда Лукман первым подошел к нему и твердо сказал:

— Пиши в колхоз… меня и Рагаца.

…Перед тем, как лечь спать, мы с Лукманом обошли загон. Было тихо. Прохладный ветерок чуть шевелил траву. Темно-синее небо с мерцающими звездами казалось близким и плотным, как полог.

Спать мы легли на кошме, покрывшись бурками. Очаг наш давно затух, стало холодновато.

Ночью мы проснулись от собачьего лая. Лукман схватил ружье, и мы вышли из сакли. Обошли загон. Собаки лаяли с тоскливым подвыванием. На толстых загривках у них вздыбилась шерсть.

— Волки близко… — сказал Лукман.

Ранним утром, когда скалистый гребень Шалбуздага зазолотился от солнечных лучей, я встал. После ночной тревоги Лукман, оказывается, не ложился спать.

Утром он куда-то ушел. Вскоре вернулся, неся в руках два больших, красноватых от ржавчины, капкана.

— Хитрые стали волки… — сказал Лукман, — близко были, а приманку не взяли.

После утреннего чая я поехал в другие места, где паслись отары овец. Собаки уже не лаяли и не преследовали меня.

Впереди отары неторопливо шагал высокий Лукман с ружьем в правой руке, опираясь на него, как на посох. По сторонам и позади отары шли собаки, заворачивая и подгоняя отстающих овец. Вот Лукман остановился и встал на камень. Широкие, плечи бурки топорщились вверх, и Лукман издали показался мне огромной птицей со сложенными крыльями. Таким он тогда и запомнился мне: старый, но еще могучий горный орел, сурово-спокойный, молчаливый и долговечный, как и эти горы, на которых он живет.

Поздней осенью в широкой долине, где протекал Самур, сады пожелтели и горы, на которых летом паслись овцы, покрылись снегом.

Отары спустили пониже, к аулам, и готовили к перегону через горный перевал в теплые долины Азербайджана. Там, на отгонных пастбищах, они могли перезимовать под открытым небом.

Перед тем как погнать овец в этот длинный и трудный путь, надо было отобрать и оставить в аулах слабых и больных животных. Я в это время ездил по селениям и осматривал овец.

Приехал и в аул Куруш.