Твои не родные

Бумаги о разводе мне привезли за неделю до его свадьбы. Деньги решают все. Там даже была не моя подпись. А кому я что-то докажу? У меня денег на колбасу и хлеб нет, а на адвокатов тем более. Государственные – скажет кто-то? Он купит любого. И частного, и государственного, и их родителей вместе с их домашними животными, и бабушками с дедушками.

Мне так и сказал его шестерка, который приезжал за месяц до этого. Тот самый, что когда-то зонтик держал, когда я выходила из машины, лебезил и во всю рассыпался комплиментами. Я его выгнала и расписываться не собиралась, хотя мне предлагали деньги. Я отказалась. Впрочем, кто вообще ожидал моего согласия. Мне всучили документы в руки и посоветовали даже не дергаться. Я и не собиралась.

Я видела его свадьбу с ней… издалека. Мне это было нужно. Я пришла за порцией адской боли, чтобы выдрать его из своего сердца. Это была ампутация без наркоза наживую ржавой пилой. Я смотрела на нее в белом платье, на него в белом костюме и истекала кровью, стоя на тротуаре напротив Дворца Бракосочетания, откуда он выносил меня когда-то на руках и шептал мне:

«Моя девочка… никогда не разлюблю. Моя. Вся моя. Слышишь? Нютка, ты мояяяя теперь».

Моя… моя… моя… эхом насмешки звучит где-то в проводах над моей головой. Кажется, что на предателя должны обрушится небеса, но светит солнце, щелкают фотокамеры, и Егор несет на руках другую женщину, она громко смеется, а я… я рыдаю изнутри. У меня траур. Ведь он только что так жестоко убил во мне любовь, только умерла она все равно не в тот день… ее агония была долгой и мучительной. Иногда мне казалось, что эта сука все еще живая и прячется где-то в темноте. Выжидает вместе со своей подружкой болью, чтоб впиться в меня голодными ртами и напомнить, что я от них не избавилась.

Сотовый запиликал снова, и я бросила взгляд на дисплей.

«Ты ему звонила?»

Я ничего ему не ответила, положила сотовый в сумочку и села за стол, закрывая лицо руками. И еще одна смска. Как назло, не дает успокоиться, подумать.

«Светлова, ты меня игнорируешь? Я ради тебя, между прочим, старался. Можешь и дальше молчать. Все. Я умываю руки. Это уже слишком, Аня».

Плевать. Ты все равно уезжаешь утром. Слишком или нет – не тебе судить. Это я одной ногой на улице с ребенком, а не ты.

Я не уснула в эту ночь, так и сидела за столом, налила чаю себе и маме и проговорила с ней до утра. Может, кому-то это покажется странным, а я иначе не могла, я бы сошла с ума, если бы запретила себе это делать. У меня в голове она мне отвечала и даже давала советы. Как раньше. Как всю мою жизнь, пока она была рядом.

Потом почти под утро вскочила из-за стола и начала переворачивать все документы, складывать их в папку. Посмотрела в конвертик в маминой тумбочке – там неприкосновенные деньги на специалиста и обследование в другом городе. Решительно достала их оттуда, пересчитала. Мало, конечно. Но это и все, что у меня есть на сегодня. И если потребуется, я заплачу кому нужно и оформлю эту проклятую приватизацию. Святая наивность. Какая же я дурочка. Я забыла – с кем имею дело и с кем связалась. Точнее, я тогда просто не представляла, кем он стал и на что способен. А нужно было это учитывать, чтобы не было снова так больно разбиваться об острые рифы реальности.

Оставила Машу с Таней и поехала в центр, полная надежды, полная веры хоть в какую-то справедливость… Мне казалось, что, если я расскажу, как мне тяжело, покажу документы о том, что у меня ребёнок инвалид, надо мной сжалятся. Да, я была готова давить на жалость чиновникам. Я верила, что среди них есть просто люди. Я ошиблась. Там, где дело касается денег, людей практически не остается – только ходячие банкоматы. И она разбилась вдребезги, когда мне показали документы о том, что моя квартира приватизирована вчера неким Черняковым, а сегодня продана Шумакову Егору Александровичу. Все документы заверены нотариально. И я усмехнулась – перед глазами, как дежавю, мои документы о разводе. Тоже официальные, с печатями и даже с моей подписью.

– Вам нужно освободить квартиру до завтра до двенадцати часов дня.

И все. И никакие конвертики, никакие взятки не помогут. Я, наверное, побледнела, как полотно, и облокотилась о стенку. Всем было на это плевать. Люди вообще любят не замечать чужие проблемы, все видят только свои. Зачем задумываться, отяжелять собственные мозги, заставлять совесть вылезать из захламленного угла и немного ею пользоваться, если удобно ее запинать куда подальше и жить в свое удовольствие. Моя хата с краю. И презирать тех, кому не повезло, смотреть этим сочувствующе-презрительным взглядом, от которого хотелось забиться в угол и спрятаться, чтоб никогда и никто не видел, как мне больно. Чтоб не смели жалеть.

А потом шла по улице с шарфом в руках и не знала, как я сейчас приду домой. Как выдержу это все. Как расстанусь со всем, что есть в этой квартире? И куда мне идти? Тех денег, что у меня есть, хватит лишь на пол месяца. И все. И потом улица. Даже если я поживу у Тани с тетей Соней, то мне все равно нужно где-то работать и питаться, Машеньку кормить.