Твой последний шазам (СИ)

— Идем, — он потянул к калитке. — Тут есть одно место. Я как проснулся, сразу понял, что хочу туда сходить. Лет десять не был. В детстве думал, что там водится счастье. Правда. Мне бабушка рассказывала. Что оно крохотное, похожее на бабочек, и что рождается оно в капельках росы, нагретых на солнце. Поэтому, чтобы поймать его, нужно встать очень рано. Затаиться и ждать, тогда оно само сядет на тебя. Мы, когда с дедом на рыбалку ходили, всегда шли мимо этого поля, на нем цвели васильки и роса сверкала бриллиантами. Там полно счастья, это точно.

Я с лёгкостью представила его маленьким, восторженным и верящим во всё подряд. Пожалуй, стоило проснуться в такую рань, чтобы узнать, что он и сейчас может быть таким.

— А я в детстве думала, что счастье — это мёд. Не знаю почему. Увидела глиняный горшок с надписью «Счастье». Но потом открыла, и оказалось, что это мёд. А мёд я не люблю.

Мы шли в другую от коттеджей сторону. Туда я ещё не ходила. Дорога вела до края деревни и разветвлялась: одним концом сворачивая в светлый березняк, другой — раскатанная колёсами машин колея петляла среди бескрайней зелени полей и исчезала где-то впереди, за облаками.

Солнце уже припекало. Песчаная дорога пылила. Шиповники вдоль дороги отцветали, но их запах всё ещё стоял в воздухе. Громко жужжали шмели.

— Хорошо летом, — сказала я. — Так хорошо. Даже счастье ловить не надо. Достаточно просто идти всегда по этой дороге вон к тому лесу и не оглядываться.

— А за тем лесом как раз и живёт счастье. И мы к нему уже скоро придем. Чёрт, — Костик остановился и рассеянно взъерошил волосы. — Я знаю столько стихов про всякое дерьмо, а про счастье ничего. Нет. Стоп. Знаю:

Есть счастье у нас, поверьте,

И всем дано его знать.

В том счастье, что мы о смерти

Умеем вдруг забывать.

Не разумом, ложно-смелым.

(Пусть знает, — твердит свое),

Но чувственно, кровью, телом

Не помним мы про нее.

Его голос звучал так, словно это не стих, а просто история, которую он мне рассказывает.

— О, счастье так хрупко, тонко:

Вот слово, будто меж строк;

Глаза больного ребенка;

Увядший в воде цветок,

И кто-то шепчет: «Довольно!»

И вновь отравлена кровь,

И ропщет в сердце безвольном

Обманутая любовь.

— Ты сам это сочинил?

— Нет. Зинаида Гиппиус.

— Прямо, как ты.

— Нет, лучше б из нас на свете

И не было никого.

Только бы звери, да дети,

Не знающие ничего.

— Странно, что не ты. В точности твоя тема: что лучше ничего не знать.

— Потому что это правда, — он взял меня за руку и повёл. — Бог же выгнал Адама и Еву из рая вовсе не за секс, а за то, что они узнали то, что им не положено. Думать начали. Понимаешь? А рай — это когда не думаешь ни о чем, а просто живешь.

— И не оглядываешься.

— Да. И не оглядываешься.

С дороги вспорхнули купавшиеся в песке воробьи.

— А давай, где-нибудь велики раздобудем и поедем кататься? — предложила я. — Уедем туда, где тебя никто не знает, и будем спокойно гулять, а вечером вернемся.

— Где это мы их раздобудем?

— Ну не знаю… У Алены наверняка должен быть и не один. Она вроде к тебе хорошо относится.

— Нет, — он сжал мои пальцы. — Мы не будем ни у кого ничего просить. Давай, хотя бы сейчас не думать ни о чем кроме сейчас?

По небу неспешно плыли белые фигурные облака и маленькие ватные лоскутки вокруг них.

— Хочешь скажу, о чем ты думаешь?

— Попробуй.

— Ты думаешь о том, что нам вместе очень хорошо.

— Возможно…

— А знаешь, почему я догадался?

— Даже представить не могу.

— Потому что я сейчас тоже об этом думаю.

Прижатые ладони вспотели, но расцеплять руки не хотелось. Только потом, когда у Костика развязался шнурок, и он присел, чтобы его завязать, я вытерла ладонь о подол сарафана.

— Твой ожог похож на пятно Роршаха.

— Серьёзно? Какое?

— Разве у них есть названия?

— Нет. Но я с ними отлично знаком. На что оно похоже?

— Они все похожи на злобных монстроподобных мотыльков.

— Монстроподобный мотылек — это образ отца. Я про эти пятна всё знаю. Кстати, Роршах умер в тридцать восемь лет от аппендицита.

— Ты никогда не хотел найти его?

— Роршаха?

— Отца.

— Шутишь? Как я его найду?

— Мила уже и лица его не помнит. Но она всегда мечтала отыскать его, чтобы алименты платил. Только это дохлый номер, — резко выпрямившись, он закрыл мне рот ладонью. — Договорились же не оглядываться.

Мы вошли в березняк и, наслаждаясь каждым глотком его утренней прохлады, неторопливо добрели до большой лесной поляны, заросшей дикими травами и цветами.

Солнце заливало её целиком и всё вокруг будто светилось.

Но Костик растерянно заозирался:

— Не, это не то. Странно. Наверное, нужно подальше пройти.

Прошли ещё немного, но никаких других полей поблизости не было, поэтому вернулись.

— Это не может быть то место. То поле было огромное, на нем цвели ромашки, колокольчики и васильки, и повсюду летали бабочки, а это какая-то обыкновенная дикая поляна.

— Вон василек, — среди высокой травы я увидела синюю звёздочку.

— Это цикорий.

— А вон ромашка и пижма.

Но он всё равно стоял с лицом ребенка, которому только что сообщили, что Новый год отменяется.