Твои ровесники

Спать лег Журавлев не раздеваясь: всегда в чем ходит, в том и спит. Он не заметил, что штаны его ниже колен мокры — холодный обруч вокруг него под тулупом уже нагрелся.

— Куда пимы забросил? — спрашивает мать. — Давай сушить положу. И где опять так лазил?

Журавлев матери не отвечает, знает, что пимы она уже нашла, а спрашивает так, лишь бы что говорить.

— Учительница приходила. Ждала тебя. Упрашивала. Давай завтра в школу иди.

Это сообщение Журавлева не радует, рождает недоброе чувство к взрослым.

«Ходят… И не понимают, что главная жизнь не в школе, не здесь, а где-то далеко, куда садится солнце. Склонение… спряжение… — язвительно воспроизводит он голос Анны Ефимовны. — И председатель контору пожалел…»

Журавлев долго не может уснуть. Он не скучает о школе, потому что у него мало связано с ней приятного. И к ребятам он не тяготел и не умел играть в детские игры, что занимали их на улице.

Все летние дни он проводил с отцом в вагончике. Отец работал учетчиком в тракторном отряде и домой приезжал только на воскресенье в баню.

В тракторном отряде и кормили лучше, чем в полевых бригадах. И сливочное масло и мед давали… В алюминиевой чашке макаешь — облизываешься.

Но больше всего Петька любил в отряде утро.

Отец запряжет коня, в березничке намашет листовой травы (литовка там у него на березке всегда висит), бросит на телегу: валяйся Петька, — и едет к далеким полосам ночную пахоту измерять. Трава под животом сыреет и пахнет: — можно цветы выбирать: медунки, молочко. Цветы у молочка и медунок синие и разные. Какой цвет лучше и не определишь.

Иногда попадалась в траве пучка. Снимешь с трубочки толстыми лентами кожуру и откусывай мякоть дольками.

Отец останавливался под кустами на краю межи, распрягал мерина Почтаря, привязывал к телеге, а сам с саженем уходил по краю пахоты. Жди, когда вернется.

Петька ищет саранки под березами или закапывается на телеге в траву.

Отец ему ничего не наказывает — занимайся чем хочешь.

Утром в одной рубашке прохладно. Петька ждет отца и спит на телеге в траве, пока солнце не нагреет.

Почтарь низко склоняет над Петькой голову, хрустит зеленкой. Глаза у него полуприкрыты ресницами, под ними водянистая дремотная глубина. Почтарь наткнулся в траве мордой на Петьку, насторожился, плотно притронулся губами к его животу и послушал.

Петька выпростал из травы руку. Почтарь отдернул голову, а потом разрешил тронуть нос и ладошку послушал: долго, как доктор. Что-то для себя понял и опять захрустел травой — безразлично и медленно, будто никого уже рядом не было.

— Почтарь, — поразился Журавлев, — Почтарь… Ты понимаешь… Ты человек… Вон какая у тебя голова большая. Даже больше, чем у человека.

И Журавлев детским сознанием вдруг понял, что с конем можно разговаривать обо всем, он все поймет.

Журавлев гладил голову Почтаря, трогал глаза, конь смаргивал ладонь и беспокойства не испытывал, будто Журавлев был ему давно ясен, безобиден, и обращать на него внимания больше не стоит.

— Вон ты какой умный, — ласково радовался Журавлев своему открытию.

Он слез с телеги и начал бить ладошкой на холке Почтаря слепней. Прихлопнутые, они оставляли на шерсти капельки крови и скатывались в траву.

Бока Почтаря на солнце горячие. Журавлев прижимался к ним щекой. Ему хотелось обнять Почтаря за безмолвный этот сговор, за то, что позволяет тереться о шею, безбоязненно задевать задние ноги, которые всегда вызывали страх и при неудовольствии вскидывались и могли сбить.

Обнять за то, что позволил он Петьке проникнуть в эту тайну, а Почтарь стоял и совсем не испытывал неудобств.

И Журавлев, чтобы испытать его доверчивость, зашел сзади, уперся и толкнул Почтаря в бок. Тот переступил ногами и даже не захотел такое насилие заметить.

Что испытывал конь? Если раньше он не позволял Петьке поймать себя, надеть узду, то теперь, после этого доверчивого знакомства, легко ему давался даже в открытом поле.

В разговоре, окриках, в общении с конями было для Журавлева больше жизни и тайны, чем в мальчишеской игре в «костылки» или рыбалке с удочкой на Ине.

Он любил лошадей, — сильных, беспокойных и доверчивых животных. А над водой сонно текла лень.

И лошади его понимали с того теплого утра. Давно это было: целый год войны. И понимали кони Петьку, наверно, потому, что добрее людей. Ну и пусть. А в Анну Ефимовну он все равно не целился.

Димка думал: ну и что, что война. Где еще она? В Сибири ее и не слышно. Что отцы-то воюют? Что с фронта письма пишут?

Остальное ничего в деревне не изменилось. И амбары — как стояли вокруг конторы, так и стоят, И избы на месте, и огороды. И березки. Если войны близко нет, как она могла взрослых так изменить? Уже весна. Уже тает все, а к посевной никто не готовится.

Всегда, как только снег растает на колхозном дворе, в воскресенье весенний смотр устраивали: кто чем в посевную заниматься будет, кто как готов.